Эссеистика

«Кокто: Известность, которой нас окружают, происходит из тысячи ложных слухов, невнятных разговоров, мелких привычек, которые нам приписывают, хотя они нам не соответствуют. Но это принуждает нас закрепляться, нас это задевает. Потом поверхностные причины известности отпадают сами собой и произведения начнут жить для нас, на нашем месте. Добавлю, что произведение нас поглощает, хочет жить отдельно и, если можно, без нас.

Френьо: Если бы у вас случился пожар, какой любимый предмет вы бы вынесли из огня?

Кокто: Наверное, я вынес бы огонь.

Френьо: Вы бы хотели бы или когда-нибудь хотели в какой-то момент вашей жизни принадлежать некоей политической партии?

Кокто:

Я и есть партия!

Френьо: Какая?

Кокто: Она довольно суровая, она отдает мне приказы, которым я должен повиноваться; она не позволяет мне делать ничего, что мне нравится, она требует беспрекословного подчинения и полного уничтожения моей личности.

Френьо: Вы меня пугаете! И что же это за партия?

Кокто: Моя. Это великая вечная война единичного против множественного, и, к сожалению, она становится все более серьезной, поскольку мир теряет индивидуальность и все больше ориентируется на множественное число».

Хотелось бы поделиться, что с каждым новым произведением Кокто, опубликованным в России, черты этого художника будут проступать все отчетливее, и его интонации станут более узнаваемыми.

Надежда Бунтман

ТРУДНОСТЬ БЫТИЯ[12]

Я браню себя, что наговорил слишком много такого, о чем надо говорить, и слишком мало того, о чем говорить не стоит. Вещи возвращаются к нам, стиснутые образовавшейся вокруг них пустотой, так что и сам уже не знаешь, а не пригрезился ли тот поезд, что вез в фургоне велосипеды. Но почему так, Боже мой? — Да потому что площадь (я представляю себе площадь Сен-Реми-сюр-Дёль или Каде-Русселя, или любую другую площадь с грязными аспидными крышами) круто спускалась под откос и оканчивалась у проклятого дома — а может, и не проклятого, — где мы сидели за столом. С кем сидели? Какая на нас была вина? Я уж и сам не знаю. Но этого вполне достаточно, чтобы я вспоминал об этом и о той покатой, залитой солнцем площади — хотя ни числа, ни названия места, ни имен и подробностей я все равно не воскрешу в памяти. В моих воспоминаниях эта площадь, эта эспланада солнечного света, застыла в таком шатком равновесии, что меня начинает мутить при одной мысли, что она все еще существует где-то в пространстве, перед низеньким домом, со всеми этими людьми внизу.