Эссеистика

В глазах Русселя предметы, которые он преображает, остаются такими, какими были раньше. Это наименее художественная гениальность. Верх искусства. Сати сказал бы: победа дилетанта.

Равновесие Русселя принимают за неуравновешенность. Ему хочется официального признания. Он знает, что его произведения не понимают: доказательство того, что официальное признание достойно презрения не в силу своей официальности, а потому, что плохо осуществляется.

* * *

Сначала Реймон Руссель показывает цель без средств и извлекает из нее неожиданности, которые основываются на ощущении безопасности («Торжество несравненных»). Этими средствами наполняется цель книги. Но поскольку в этих средствах содержится оригинальность, обусловленная личностью автора, сила загадок, которые они разъясняют, и которым они придают новый блеск приключений, не пропадает.

Заключительные сцены с гаданием в «Локус Солюс» убедительны. Сначала автор показывает опыты, затем фокусы. Но фокусы исходят из реальности, имя которой Руссель, и как в случае с иллюзионистом, объясняющим фокусы, нам не становится проще проделать тот же трюк. Иллюзионист, показывающий фокус, переносит силы тайны, которую они не признают, к тайне, этими силами признаваемой, и кладет на ее счет голоса, обогащающие неведомое.

* * *

Гениальность — крайняя точка здравого смысла.

* * *

Гениально все то, что, без немедленного малейшего вмешательства какого-либо автоматизма или осознанного проявления памяти, логично и практично находит для обычного предмета неожиданное применение.

* * *

В 1918 году я отвергал Русселя, поскольку боялся, что попаду под его обаяние, которому не смогу противостоять. С тех пор я выстроил свою защиту. Я могу созерцать его извне.

«Малейшая косность… ума… должна настораживать общество как верный признак… деятельности, замыкающейся в себе… Однако общество не может прибегнуть к материальному давлению, поскольку оно не задето материально. Оно стоит перед чем то, что его беспокоит… даже если это угроза или, в крайнем случае, жест. Следовательно, и ответить на это оно сможет простым жестом. Смех и должен быть чем-то в этом роде — видом общественного жеста»[38].

Бергсон

Забавно и показательно, что Бергсон нигде не говорит о несправедливом и официальном смехе при виде красоты.

* * *

Я видел разные смешные и прекрасные фильмы, великих видел лишь три: «Шерлок Холмс-младший» Бастера Китона^{210}, «Золотая лихорадка» Чаплина и «Броненосец „Потемкин“» Эйзенштейна. В первом идеально используются чудеса, «Лихорадка» — шедевр, равный в целом и частностях «Идиоту», «Принцессе Клевской» и греческому театру; в «Потемкине» один человек выражает целый народ.

Перечитывая свои записи в октябре 1929 года, я могу добавить «Андалузского пса» Бунюэля.

Вот он, стиль души. Голливуд превращается в шикарный гараж, а снятые там фильмы — во все более роскошные марки машин. «Андалузский пес» вернул нас к велосипеду.

Пусть устремляются вперед и падают велосипед, лошадь для корриды, полудохлые ослы, священники, испанские карлики! Всякий раз, как в домах и на улице проливается кровь, ее скрывают, прикрывают какой-нибудь тканью, приходят люди, и становятся в круг, чтобы ничего не было видно. А бывает еще кровь плоти души. Она насыщается ужасными ранами, она течет из уголка рта, и ни семьи, ни жандармы, ни зеваки даже не думают ее скрывать.

Этот невыразимый призрак, что видят при пробуждении приговоренные к смерти, мы видим на экране, словно предметы на столе.

Надо было дождаться появления кого-нибудь вроде Генриха Гейне, чтобы поведать о преступлениях пухлой дамочки и придумать такую роль, чтобы сердце Бачева^{211} несколько раз прекращало биться то в домах квартала Мюэт, то в проклятых апартаментах Людовика XVI, то в классных комнатах, то в карьерах для дуэли.

Хотелось бы найти объяснение тому, когда он (Бачев) стоит не понятно где (и это уже не комната)… Непонятно, что он испытывает отчаяние? И объяснение тому, когда у него сжаты губы, и к коже вокруг сжатого рта прижимается подмышка молодой женщины, и когда женщина все показывает ему язык, и когда она оставляет его, выходит и хлопает дверью, и когда ветер треплет пряди ее волос и ее шарф, и когда она щурит глаза, и когда оказывается на берегу моря.

* * *

Только Бунюэль умеет подвести своих героев к моментам пароксизма боли, когда человек во фраке, распахивающий комнату Людовика XVI, смотрится естественно и неизбежно.

* * *

(1930). «Золотой век» — первый анти-изобразительный шедевр. Незначительный единственный упрек: у Бунюэля сила всегда сопровождается традиционными атрибутами.