Естественная история драконов

Тут прогремели новые выстрелы – на сей раз не над самым ухом, но все же достаточно громкие, чтобы я снова взвизгнула и съежилась в комок, в ужасе от того, что пуля может угодить в меня, или волкодрак прыгнет снова, и я, так или иначе, умру.

Но вместо этого я услышала яростный рык, отчаянное лошадиное ржание, крики охотников, звуки рогов, а несколько мгновений спустя – тот самый благословенный сигнал. Я тут же узнала его: так трубили в рог, возвращаясь домой с удачной охоты: «добыча наша».

Меня окружили, и я выпрямилась, только теперь осознав, что в пылу борьбы потеряла шляпу, и волосы выбились из-под ленты, стягивавшей их на макушке. Темно-русые пряди торчали во все стороны, развеваясь, как знамена, словно объявляя во всеуслышание: «Эй! Смотрите! Девчонка!».

Примерно это я и услышала от обступивших меня мужчин (если опустить множество ругани).

Новые крики – и вскоре появился отец. Остановившись передо мной, он в ужасе воззрился на меня – мелкий языческий божок, потрясенный поступком подопечной. Я молча смотрела на него. Думаю, именно в этот момент все вокруг начало расплываться перед глазами – сказывалось перенесенное потрясение. Папа́ поднял меня, и я спросила, что с Джимом, но мне никто не ответил. Вскоре мы оба оказались на коне папа́. Держа меня на руках, отец выехал из леса и направил коня по каменистому склону, в сторону пастушьей хижины.

Охотников сопровождал врач, чьей обязанностью было оказывать помощь раненым людям и собакам; он прибыл в пастушью хижину следом за нами. Однако я оказалась не первой его пациенткой. С противоположной стороны комнаты слышались стоны Джима, но из-за людей, сгрудившихся вокруг, его было не разглядеть.

– Не трогайте его, – сказала я неизвестно кому, хотя умом и понимала, что врач пытается помочь ему. – Он не виноват. Это я его заставила. Он защищал меня; он заслонил меня от волкодрака…

О последнем обстоятельстве я догадалась задним числом.

Раны, полученные Джимом из-за его героического поступка, послужили одной из двух причин, уберегших его от позорного изгнания. Второй – хоть мне тут мало чем можно гордиться – оказалась моя неустанная защита. Я вновь и вновь настаивала на том, что он ни в чем не виноват. Боюсь, охваченная запоздалым чувством вины, я продолжала назойливо твердить об этом даже после того, как отец согласился не прогонять его.

Но все это произошло позже. Покончив с Джимом, врач взялся за меня и выставил из хижины всех, кроме отца и спящего Джима: у меня было повреждено плечо, и оголять его в присутствии посторонних было неприлично. (Я сочла это глупостью: даже в те времена юные леди носили платья, открывавшие плечи как раз настолько, сколько требовалось для оказания помощи.)

Мне дали выпить бренди, которого я никогда прежде не пробовала, и от жгучего напитка у меня глаза едва не вылезли из орбит. Однако меня заставили выпить еще, а решив, что выпитого достаточно, вылили немного на раны – для дезинфекции. От боли я вскрикнула и заплакала, но, благодаря бренди, не устыдилась собственных слез. К тому времени, как врач начал накладывать швы, я вообще не замечала почти ничего вокруг. Слышала только, как врач негромко сказал папа́:

– Когти были остры, поэтому мышцы повреждены не слишком опасно. А она молода и сильна. Если не случится заражения, рана прекрасно заживет.

Отяжелевшими, непослушными губами я промямлила что-то о том, как хочу носить платья с открытыми плечами, но, кажется, слов моих никто не разобрал. Вскоре меня одолел сон.

* * *

Конечно, мама́ была очень расстроена моей выходкой, но расспрашивать меня сразу по возвращении никто не стал, рассудив, что после всех пережитых мытарств мне необходим покой. Это вряд ли можно было счесть милосердным: таким образом, мне предоставили долгие часы для раздумий о том, что я услышу, когда настанет время. Возможно, у меня не столь богатое воображение, как у Аманды, но и его было вполне достаточно.

Когда мне, наконец (через два дня после того, как я сочла себя готовой к этому), разрешили встать с постели, надеть халат и выйти в мою гостиную, я обнаружила, что там меня ожидает папа́.

К этому я была готова: лишние два дня на раздумья имели не только недостатки, но и некоторые преимущества.

– Как себя чувствует Джим? – спросила я, прежде чем папа́ успел раскрыть рот: о Джиме мне до сих пор никто не сказал ни слова.

Морщины в густой бороде, возле уголков отцовского рта, сделались глубже.

– Поправляется. Хотя ранен он был очень серьезно.

– Мне очень жаль, – совершенно искренне сказала я. – Если бы не он, я могла бы погибнуть. Он не виноват в том, что я оказалась там, ты ведь знаешь.

Папа́ вздохнул и знаком велел мне сесть. Решив, что тет-а-тет на указанном им диванчике я буду выглядеть так, будто вот-вот лишусь чувств, я предпочла устроиться в кресле.

– Я знаю, – откликнулся отец с бесконечной усталостью в голосе. – Начать хотя бы с того, что эта безумная идея никак не могла принадлежать ему. Конечно, ему следовало отказаться и доложить обо всем мне…

– Я бы не позволила, – перебила я, горя желанием пострадать за правду. – Он ни в чем…