Эстетика. О поэтах. Стихи и проза

Существуютъ въ подлунномъ мiре предметы, которые съ ранняго детства оказывали на меня неотразимое действiе; и въ ту эпоху, которую я теперь вспоминаю, при виде этихъ предметовъ, мой пессимизмъ терялъ всю свою силу, и моя аскетическая мораль съ постыдною покорностью опускала свои крылья. Распущенные по плечамъ длинные женскiе волосы всегда принадлежали къ числу этахъ магическихъ предметовъ, а такихъ роскошныхъ волосъ, какiе были теперь передъ моими глазами, я еще никогда не видывалъ. И чемъ больше я на нихъ смотрелъ, темъ дальше и дальше уходило отъ моего умственнаго взора различiе между вечною сущностью и преходящимъ явленiемъ, темъ ниже и ниже опускались крылья моей самоотрицающейся воли.

Я взялъ густую прядь этахъ светлыхъ душистыхъ волосъ и поднесъ ее къ своимъ губамъ.

Тихая улыбка и молчанiе.

Она опустила руки на колени и наклонила голову. Въ этой позе съ распущенными волосами она была решительно хороша. Я хотелъ сказать ей это, сказать, что люблю ее, но слова не сходили съ языка. Я только наклонился къ ея опущеннымъ рукамъ и сталъ покрывать ихъ поцелуями.

— Какой вы странный! Кто вамъ позволилъ?

Я поднялъ голову, шепча наивное извиненiе за этотъ порывъ, и вдругъ почувствовалъ на своихъ губахъ долгiй, беззвучный, горячiй поцелуй………………….

…………………………………………………………………………

На следующее утро я былъ мраченъ и угрюмъ. Различiе добра и зла, о которомъ я ни разу не вспомнилъ въ минувшую ночь, предстало теперь моему уму съ полною ясностью и отчетливостью.

Стыдъ и позоръ! Я—пессимистъ и аскетъ, я—непримиримый врагъ земнаго начала—безъ боя, безъ малейшей попытки сопротивленiя—хуже того—съ какою-то радостною готовностью и предупредительностью уступилъ этому земному началу, сразу призналъ его власть и наслаждался своимъ рабствомъ. Я. чуть-ли не съ колыбели познавшiй тщету хогенiя, обманчивость счастiя. иллюзiю удовольствiй, я, три года работавшiй надъ темъ, чтобы эту врожденную мне истину укрепить неприступными стенами трансцендентальной философiи, —я теперь искалъ и могъ хотя на мгновенiе находить блаженство въ объятiяхъ едва знакомой, но, очевидно пустой и совершенно необразованной женщины.

Къ чему, несчастный, я стремился!

Предъ кемъ унизилъ гордый умъ!

Кого восторгомъ чистыхъ думъ

Боготворить не устыдился!

Никогда еще не подвергался я такому униженiю. Конечно я и прежде нередко целовался съ своими кузинами. Но это было совершенно другое. Во–первыхъ, дело не въ поцелуяхъ самихъ по себе, а въ интенсивности, а также и экстенсивности; а, во–вторыхъ, кузины были более или менее адептками моего ученiя, и поцелуи я могъ считать лишь внешнимъ выраженiемъ внутреннихъ духовныхъ отношенiй. Въ новой же своей знакомой я решительно не усматривалъ никакой способности къ высшему философскому пониманiю. И, между темъ, для нея я могъ изменить своей Ольге, — Ольге, которая изнывала въ разлуке со мною, которая меня такъ хорошо понимала и должна была пройти со мною рука объ руку тяжелый путь самоотрицанiя воли.

Решительно, я чувствовалъ себя скверно. Вероятно, что-нибудь въ этомъ роде испытывалъ нашъ прародитель въ тотъ печальный день, когда въ заменъ утраченнаго блаженства его снабдили кожаными одеждами.

VII.

Julie, —такъ моя спутница хотела, чтобы я называл ее, — тоже была не весела. Ей нездоровилось. Кажется, она страдала сердцебiенiемъ. Она поминутно закрывала глаза и прижимала руку къ сердцу. Съ болезненно сжатымъ ртомъ, съ закрытыми глазами и съ нездоровымъ цветомъ лица она становилась положительно дурною. Я злился на нее. Я обвинялъ ее во всемъ. Изъ-за нея, ведь, я оказался дрянью, тряпкой, изъ-за нея постыдно изменилъ своимъ принципамъ, изъ-за нея осрамился. Въ чорта я тогда не верилъ. Значитъ, виновата Julie. Увы, и въ этомъ отношенiи я вполне уподобился ветхому Адаму, который, согрешивши, оправдывался и сваливалъ вину на слабейшую сторону.

А она, моя бедная Ева, какъ только утихали ея боли, попрежнему, ласково заговаривала со мною. Это раздражало меня еще более. Я готовъ былъ возненавидеть ее. Несмотря на свою чрезвычайную необразованность, она, очевидно, любила разсуждать о важныхъ предметахъ. Теперь все, что она говорила, казалось мне или нелепымъ, или тривiальнымъ.

Между прочимъ, она заговорила объ эмансипацiи женщинъ. Я грубо перебилъ ее:

— Мне кажется, что наши женщины и безъ того слишкомъ эмансипированы. Если имъ чего недостаетъ, такъ ужъ, конечно, не свободы, а скорее сдержанности.

Намекъ быдъ ясевъ. Julie едва заметно покраснела и подняла на меня свои большiе глаза. Ничего, кроме грустнаго удивленiя, не было въ этомъ взгляде. Черезъ минуту она опять ласково заговорила со мною.

Что-то кольнуло мне въ сердце. Мне стало стыдно, что я ее обиделъ, но я совсемъ не оценилъ той кротости, съ которою она перенесла эту обиду. Я не любилъ ее. Я заcтавилъ себя быть съ нею любезнымъ, чтобы загладить свою грубость, но эта любезность была очень холодна, и Julie замечала неискренность моихъ нежныхъ заявленiй. Она глядела грустно и грустно улыбалась.