Этьен и его тень(изд.1978)

После мартовских событий ц Вене Кертнера несколько раз вызывали на допросы какие-то чины из ОВРА, которые специально приезжали в Кастельфранко. Из Турина собственной персоной пожаловал Де Лео, тот самый доктор юриспруденции, который присутствовал на первых допросах Кертнера. Заканчивая свой новый допрос, доктор сказал:

– Теперь вам уже ничто не может помочь. Вы неудачно выбрали себе родину. Австрии больше не существует. Во всяком случае – для вас.

Прошло еще несколько дней, и Кертнера вызвал к себе капо диретторе.

В тот день дежурил Карузо, и он сопровождал заключенного 2722 в канцелярию. Пока они шли по длинным коридорам, по лестнице, через тюремный двор, Карузо успел выложить заключенному 2722 множество музыкальных новостей.

Карузо выразил свой восторг по поводу последних гастролей русского певца Шаляпина, а потом остановился возле чахлого персикового дерева, выдержал паузу и пояснил:

– На русском морозе сохраняется и молодость и хороший голос. Впрочем, что я с вами об этом говорю, – он сдержал улыбку. – Вы же в России никогда не были и не знаете, что такое настоящий русский мороз. А я. слышал, в России можно даже глаза обморозить…

Заключенный 2722 не поддержал разговора Карузо на русские темы, он прошел весь двор молча…

– По-видимому, вам известно о событиях в Вене? – этим вопросом Джордано встретил Кертнера.

Он поинтересовался, как себя чувствует заключенный, а Кертнер пожаловался на холод и голод. На дворе середина марта, а каждый камень в тюрьме промерз до основания.

– Назовите, пожалуйста, свое настоящее имя, сообщите, пожалуйста, откуда вы родом, и все ваши невзгоды быстро окончатся, – любезно посоветовал капо диретторе; он говорил тоном дружеского участия.

– Мне сознаваться не в чем.

Кертнер стоял изможденный, с трудом удерживаясь от кашля, пряча за спиной опухшие руки с перебинтованными пальцами, но при этом не опускал головы и смотрел на Джордано со спокойным достоинством, отлично понимая, что приглашение в этот кабинет и весь разговор ничего хорошего ему не сулят.

Лицо капо диретторе было непроницаемо. Ах, если бы Этьен мог сейчас знать, что скрывается за лысым черепом, вяло обтянутым кожей; весь череп в складках, в морщинах, будто когда-то он был объемистее, а теперь съежился.

– Помнится, как только вы попали ко мне, я вас уговаривал облегчить свою участь. Будем откровенны. Чего вы боитесь? Никто не ведет стенограмму нашей беседы. Следствие давно закончено. Мужской разговор без свидетелей, наедине.

– Вы ошибаетесь, синьор, есть свидетель. Вот он! – Кертнер показал подбородком на портрет Муссолини, висящий над директорским столом. – Полагаю, этот свидетель не даст показаний в мою пользу. Он – свидетель обвинения.

Лицо Джордано сразу стало отчужденным.

– Мы с дуче слишком разные люди, – усмехнулся Кертнер. – Единственно, что меня с ним объединяет, – мы оба летчики-любители…

– Сыскной агент проверил вашу легенду на месте, – перебил Джордано сухо. – Ваши паспортные данные оспариваются муниципальным советником в Вене. – Джордано снова заглянул в бумагу, лежащую на столе. – Отныне вы лишены прав гражданства, ваш паспорт аннулирован. Таким образом, в глазах нашей юстиции вы перестали быть иностранцем. Независимо от того, кем вы являетесь на самом деле – русским, сербом или австрийцем…

Кертнер пожал плечами:

– Какое же государство признается, что это «его гражданина обвиняют в шпионаже? Сегодня вся Австрия напугана Гитлером, не только тот полицейский чиновник, у которого наводили справки обо мне…

– Вы теперь человек без родины, – жестко сказал капо диретторе; у него сделалось каменное выражение лица.

– Странно было бы, если бы обо мне сейчас в Австрии кто-нибудь позаботился. Где тут до какого-то заключенного, если пропали без вести и сам президент и федеральный канцлер!

– Нужно признать, что вы держитесь стойко. Даже юмора не утратили. Но боюсь, что это – юмор висельника. И вам не удастся сбить меня с толку тем, что вы говорите все время на разных языках.

– Мы с вами разговариваем на разных языках, даже когда я говорю по-итальянски, – усмехнулся Кертнер.

Кертнер чувствовал себя скверно, его очень утомила словесная перепалка с капо диретторе, и он все больше раздражался оттого, что стоит рядом с пустым креслом, а Джордано не предлагает ему сесть.

Наверное, никто другой ни в одной итальянской тюрьме чаще, чем Джордано, не говорил «прего» и «пер фаворе», что означает «прошу» и «пожалуйста». Благодаря подобным пустякам Джордано удалось прослыть учтивым, добрым, но только – среди посетителей тюрьмы, а не ее обитателей.

Если бы Джордано мог сейчас прочесть мысли стоящего перед ним заключенного 2722, он прочел бы: «Умелый притворщик, опытный лицемер, чем ты вежливее, тем опаснее, с тобой нужно держать ухо востро».

– Извините, пожалуйста, но вы сами виноваты, – донесся как бы издалека металлический голос Джордано. – Давно нужно было написать мне чистосердечное признание, сообщить о себе родным, и ваша участь была бы облегчена. Очевидно, в вашей стране считают вас потерянным. Я не получал насчет вас никаких заявлений, никаких прошений.