Это будет вчера

– Но Ольга, – я запнулся, не зная, что сказать. – Это какой-то бред, только вы можете объяснить, но… Но всего час назад я собственными глазами видел вас на снимке. Клянусь… Всеми Богами, сколько их существует на свете! Поверьте! Я готов есть землю, только бы вы мне поверили, – я говорил взволнованно, запутанно, сам не полностью доверяя своим словам.

Чья-то холодная рука, мягко опустившаяся на мое плечо, заставила меня вздрогнуть и прервать свою сумбурную речь. Я резко оглянулся и, ничего не видев перед собой, посмотрел вниз. И только тогда заметил Брэма, на плече которого также восседал мой старинный приятель Ричард. От них страшно несло перегаром.

– Так что же, вы, насколько я понял, готовы есть землю? – и Брэм провел ладонью по своей абсолютно лысой голове. – М-да, симптомы, смев уверить вас, опасные.

– Говорил тебе, Фил, одно неосторожное слово – и пуля уже над головой. – Ричард хитро подмигнул мне из-под круглых очков.

– Грызть землю – это звериный инстинкт, – продолжал философствовать Брэм. – Когда я спорил на эту тему со своим двоюродным братом, тоже Брэмом, он утверждал, что эти симптомы не опасны для человека. Но он оставался больше писателем-идеалистом, чем практиком. Я же – типичный практик. И смею утверждать обратное. Такие симптомы могут привести… Кстати, Фил, что вас связывало с Григом?

– Это допрос? – усмехнулся я, уже взяв себя в руки и окончательно решив не поддаваться ни на какие провокации, которые ловко вокруг меня сооружали эти нахальные типы.

– Пока нет, – ответил мне задорно Брэм, – просто я анализирую факты вашей так называемой дружбы и прихожу к выводу…

– Вам не кажется, что выводы еще рановато делать? – грубо перебил я его.

– А тебе не кажется, Фил, что ты одинок в своем упрямстве? – каркнул Ричард. – И легко можешь проиграть.

– Одиночке всегда легче выиграть, дорогой Ричард, – не уступал я. – Во всяком случае никто не продаст и не предаст, кроме себя самого. А я себе не враг. – И я легко поклонился, давая понять, что разговор давно завершен. И пошел прочь от этой сомнительной шайки.

И все-таки не выдержал и оглянулся. Они удалялись в обратном направлении. И альгин шелковый шарф развевался на летнем ветру. И мне показалось, что сейчас она непременно оглянется… Я не ошибся. Она повернула ко мне голову. И незаметно от своих замечательных коллег послала мне воздушный поцелуй. Я его словил на лету и приложил к своим губам. Поцелуй был удивительно теплый и до головокружения приятный. А еще он пахнул солнцем. Но я устоял на ногах…

Григ

Ольга не появлялась два дня. Для меня эти дни были странными. Ни одной ночи я не спал спокойно. Мне снилась Мышка, в ушах звенел ее колокольчиковый смех, я чувствовал прикосновение ее теплых рук, я слышал поток беспорядочных нежных слов. И я вскакивал с койки в холодном поту. Моя память, которую я когда-то успешно похоронил, не давала мне жить, не давала мне просто физически существовать в этом замкнутом грязном пространстве. Я ощущал себя зверем, загнанным в клетку, под решетчатое небо и в центре этой клетки только – я, я, я… Я и моя память.

С каждым часом мне становилось больнее и больнее. Я раньше не знал такой боли, которая захлестнула меня целиком. И я вдруг отчетливо повил, что по-прежнему люблю эту огненно-рыжую девушку и никогда не переставал любить. Все годы, проведенные в этом маленьком солнечном городке, я ни разу не посмел себе в этом признаться. Но теперь – полное одиночество, навязчивые воспоминания заставили меня совершить это признание.

Я любил уже мертвую Мышку, кем-то так жестоко убитую и так жестоко свалившую вину на меня. Только бы она была жива! Она бы никогда не допустила этого! Она бы, как всегда, приняла мою боль на себя и защитила от боли. Я вновь с каким-то непонятным эгоизмом, который вовсе не подходил этим тюремным стенам, разозлился на Мышку. Ведь это все из-за нее! Из-за ее сумбурных поступков, неосознанных действий, неудержимого темперамента, который и загнал ее под нож, я должен торчать в этой страшной дыре, терпеть несправедливое обвинение, испытывать позор перед всем миром, который меня когда-то так ценил.

Но я тут же отогнал от себя эти мысли. Они, действительно, были некстати в этих холодных стенах под решетчатым небом.

– Прости меня, Мышка, прости пожалуйста, – и я не выдержал и расплакался. Громко. Не стыдясь своих глухих рыданий.

Вот так же когда-то, закрыв лицо руками, громко плакала Мышка. Я морщился, видя ее опухшие от слез лицо, ее воспаленные глаза. Мне было искренне жаль ее, но я ничего уже не мог изменить.

– Это не может быть, Гриша. Это просто не может быть. Это не правда, Гриша.

– Правда, – только и мог ответить я. – Возьми себя в руки, Маша, – я впервые назвал ее по имени. Назвать ее Мышкой было выше моих сил. – Возьми себя в руки, Маша.