Это было под Ровно. Конец «осиного гнезда»

Я обещал воспользоваться советом, зевнул и сказал

Похитуну, что хочу спать.

– Ну и спите себе, – разрешил он и оставил меня в покое. Мне даже не верилось, что ход, предпринятый мною и к тому же очень примитивный, себя оправдал.

Значит, Доктор и есть тот самый Виталий Лазаревич

Шляпников, с которым имели дело наши контрразведчики.

Как тесен мир! Встретились все «знакомые»!

Я встал, открыл печную дверцу, порылся в теплой золе, нашел крепкий уголек, сунул его в карман своего плаща, выключил свет и лег спать.

С утра со мной занимался немногословный и педантичный радист Раух.

От него трудно было услышать лишнее слово. Он говорил только о том, что мне следовало знать. Занимались два часа: час – фото, час – радиодело.

Потом явился Константин. Я разложил на столе план

Москвы, усадил ученика и поставил перед ним задачу: каким маршрутом быстрее всего добраться с Курского вокзала на Савеловский. Он сделал это без затруднения и именно так, как сделал бы я. Затем мы побродили с ним по

Малому и Большому кольцу, покружили по кривым арбатским переулкам, въехали в Москву с Ярославского, Ленинградского, Рязанского, Дмитровского и других шоссе.

Константин не изменял себе и оставался таким, каким был при первой встрече: отчужденным, угрюмым, глядящим исподлобья и даже враждебно.

Иногда по блеску в его глазах мне казалось, что он хочет спросить меня о чем-то, не относящемся к занятиям. Я с интересом ждал от него живого слова, но блеск сейчас же угасал, и лицо Константина оставалось мертвенно-неподвижным.

А может быть, все это мне только казалось, потому что я этого хотел и ждал?

После занятий с Константином я попал в лапы Похитуна. Прежде чем приступить к разбору очередной шифровальной комбинации, мы уточнили время, когда отправимся в город.

И никто не знал, что творилось у меня в душе, никто не догадывался, что означает для меня сегодняшний день. А

день был необычен, и уж я-то забыть об этом не мог. Я

знал, что все советские люди, где бы они ни находились – в огне переднего края, в суровой Сибири, в знойной Средней

Азии, в тылу врага, в партизанском отряде или в лапах фашистов, за колючей проволокой или в застенках гестапо,

– всюду-всюду, хотя бы только в сердце и молчаливо, как я, празднуют двадцать пятую годовщину Советской власти, годовщину Великой Октябрьской революции.

Я был горд тем, что продолжаю дело, начатое нашими отцами. Я был горд тем, что тоже нахожусь на линии огня, что здесь мой передний край, что моя вахта не менее сложна, опасна и ответственна, чем любая другая.

После окончания занятий меня вызвали к Гюберту.

Сердце ёкнуло: а вдруг он и сегодня сорвет вылазку в город?

Гюберт усадил меня против себя, и я сразу заметил необычное: он остановил внимательный и пристальный взгляд на моих руках.

Но он допустил промах. Я сразу увязал его интерес к моим рукам со вчерашним моим ходом. Ясно, что Раух подслушивал мой разговор с Похитуном.

– Как вы себя чувствуете? – поинтересовался Гюберт, не сводя глаз с моих рук.

– Прекрасно. Вот только руки чешутся… Я уж грешным делом подумал, не наградил ли меня Доктор своей экземой.

– Ерунда, – отрезал Гюберт. – Но показаться врачу следует. Вы нужны мне абсолютно здоровым. Когда будете в городе, зайдите в комендатуру и отыщите врача Питтерсдорфа. Я дам ему записку. Он осмотрит вас.

Гюберт написал записку и вручил мне.

Страхи оказались напрасными. Гюберт не покушался на мое время.

Я решил было выманить Похитуна в город до обеда, но, поразмыслив, пришел к выводу, что это может вызвать подозрение не только у него. Надо было ждать обеда.

Выйдя из дома Гюберта, я увидел старика Кольчугина.

Он сидел под навесом, около сложенных дров, и затесывал топором клин. Возле него, широко расставив тощие ноги и заложив руки за спину, стоял Похитун. Он что-то рассказывал, а старик только крутил головой и делал свое дело.

С неба, задернутого мутными тучами, стал опять накрапывать мелкий дождь. Похитун передернул плечами, стал под навес, закурил, а потом отправился в дом.

Я сошел с крылечка и направился к Кольчугину. Старик заинтересовал меня с первой встречи, но я еще не мог раскусить его.

– Как она, жизнь-то? – обратился я к нему.

– Да прыгаю помаленьку…

Из-под его мерлушковой шапчонки прядями выбивались мягкие серебряные волосы.

– Зимы-то нет?

Старик задрал голову к небу и заметил:

– Да, запаздывает. Что-то заколодило там, наверху.

– Забот много? – спросил я, не зная, как и чем разговорить старика.

– Чего-чего, а забот нашему брату не занимать. Хватает… Дождь усиливался, и я зашел под навес.

– Курить хотите, господин хороший? – опросил старик.

– Да нет, – ответил я.

– А то курите. Покурите – не отплюетесь! – И старик закатился смешком.

– Ты бы лучше угостил господина Похитуна. Он любит крепкое, – посоветовал я.

– Нужен он мне, как ячмень на глазу… Пропащий человек! Дюже до шнапса охочий.

– Начальство нельзя критиковать, – заметил я.

– И то верно, – согласился дед. – Да ведь наше дело такое: лай не лай, а хвостом виляй.

– Это как же понимать? – спросил я.

– А как хотите, так и понимайте, господин хороший. –