Это было в Ленинграде. У нас уже утро

— Корреспондент? — спросила она, поднимая голову и вглядываясь в меня.

— Не похож? — отозвался я.

— Нет, отчего же, — сказала девушка, подавая мне удостоверение, и улыбнулась. — Можете идти!

Но теперь мне не хотелось уходить.

— Так вы тут и стоите одна за сугробом? — спросил я.

— Во-первых, я не одна, — ответила девушка, — а во-вторых, вовсе не за сугробом. Это я просто случайно здесь стала.

— А где же остальные?

— В доме.

— А зайти туда можно?

Девушка молчала. Она, видимо, колебалась.

— Вообще-то в караульное помещение посторонним нельзя, — сказала она наконец, — но вам, как корреспонденту, думаю, можно. Вот этот дом. — Она показала рукой на двухэтажный дом.

Я перелез через сугроб и вошёл в подъезд.

— Направо, как войдёте! — крикнула мне вслед девушка. — Голову там себе не сломайте!

Предупреждение последовало вовремя. Я чуть было не скатился на ледяные валуны в подъезде. Лёд был повсюду: он покрывал ступени и сосульками свисал с перил.

Где-то вдалеке маячила полоска света. Я пошёл на неё и скоро очутился перед дверью. В небольшой комнате, освещённой стоящей на столе коптилкой, на кровати сидела девушка. Она встала, когда я вошёл.

— Что вам, товарищ командир? — резко спросила она.

Я сказал, что мне, как военному корреспонденту, хотелось бы познакомиться с работой комсомольской заставы.

— Документы! — так же резко сказала девушка.

Я протянул ей удостоверение, и она, так же как и та девушка на улице, внимательно изучила его.

— Собственно, вам следовало бы зайти в штаб, получить разрешение, — сказала она, возвращая мне документы, — но сейчас обстрел… Ну, словом, садитесь. Я начальник заставы.

Она показала мне на кровать.

Девушка села рядом со мной. Теперь я разглядел её: она была высока, худа, одета в неизменную стёганую куртку, подпоясанную солдатским ремнём, в валенках.

— Не найдётся ли у вас закурить? — спросила девушка.

Я вынул пачку папирос. Девушка протянула руку, и я увидел её тонкие, обтянутые жёлтой кожей пальцы.

Не знаю, заметила ли она или почувствовала мой взгляд, но только поспешно отдёрнула руку, так и не взяв папиросу.

Я сделал вид, что не обратил внимания на этот жест, и поднёс коробку ближе к её руке.

Девушка неуверенно взяла папиросу, стараясь не высовывать руку из рукава. Я спросил её имя. Её звали Ксения Сергеева.

— Так и живёте здесь? — спросил я, зажигая спичку.

— Так и живу, — ответила девушка, жадно затягиваясь. — Я здесь восьмой год живу. Чему вы удивляетесь? — улыбнулась она. — Ну да, это моя комната. А теперь вот здесь пост комсомольской заставы. Всё ясно?

Я оглядел комнату. Мои глаза привыкли к полумраку, и я разглядел следы прежнего домашнего уюта: красивую настольную лампу, стоящую в углу, почерневший от копоти письменный прибор на столе, плетёное кресло, на котором лежало несколько стёганых курток, а на противоположной стене портрет какого-то мужчины с усиками.

— Кто это? — спросил я, показывая на портрет.

— Неужели не знаете?

Я встал и подошёл к портрету. Это был Чарли Чаплин.

— Чаплин? — спросил я удивлённо.

— Ну да, Чаплин! Мой любимый артист. — Ксения помолчала и добавила: — Я ведь тоже актриса. Играла в Нарвском доме культуры. Только это давно было…

В этот момент я услышал далёкие звуки музыки.

— Что это? — спросил я. — Радио?

— Радио. Значит, обстрел прекратился, — ответила Ксения. Она откинула голову, прислушиваясь к звукам музыки. Потом сказала: — Это в комнате наверху… Там уже никто не живёт, и комната запечатана. А радио всё играет, играет… Выключить забыли.

Орудия, умолкнувшие ненадолго, снова загрохотали.

— Вы знаете, — внезапно сказала Ксения, — я люблю, когда бьют наши орудия. В эти минуты ощущаешь силу. В те вот последние недели было тихо. Они не летали даже. Думали, что мы и так погибнем. Тихо так было… И страшно. А сейчас вот снова начали. Видят, что мы не хотим умирать…

Мы помолчали.

— В чём заключается ваша работа? — спросил я.

— Мы — пост комсомольской заставы. В помощь войскам по охране города. На нашем посту четыре девушки.

Она встала и медленно прошлась по комнате. У неё были плавные движения, длинные руки, худое заострённое лицо, светлые волосы.

— Вот мы живём тут, четыре девушки, в холодном и пустом доме, — проговорила Ксения, — и, знаете, может быть, это покажется вам наивным, но иной раз я думаю, что только нам, нашей четвёрке, поручено защищать Ленинград и вся ответственность лежит на нас… Вы не представляете себе, как обостряются здесь все чувства, все ощущения…

Ксения говорила задумчиво, медленно, и, хотя она обращалась ко мне, я чувствовал, что разговаривает сама с собой.