Этот бессмертный

Вокруг все было еще влажным после ночного дождя, и мы сидели во дворике, пили турецкий кофе и ели апельсины. День начинал свой путь над миром.

Сырой порывистый ветер с моря пробирал нас до костей даже под толщей свитеров и сдувал пену с кофе.

— Розовоперстая Эос... — сказала она, указывая рукой.

— Угу, — кивнул я. — Она действительно мила, и пальчики у нее розовые.

— Погоди, давай поглядим.

— Да-да, прости.

Мы допили кофе и закурили.

— Я чувствую себя не в своей тарелке.

— Я знаю, — отозвалась она, — не стоит.

— Ничего не могу с этим поделать. Приходится уезжать, расставаться с тобой — вот душа и не на месте.

— Это может быть всего на несколько недель, ты же сам говорил. А потом ты вернешься.

— Надеюсь, — сказал я. — Но если это затянется, я за тобой пришлю.

Правда, пока не знаю, где я буду.

— А кто такой этот Корт Миштиго?

— Веганский деятель, журналист. Важная шишка. Хочет написать о том, что осталось от Земли, а я должен ему это показать. Я. Лично. Черт побери!

— Тот, кто берет десятимесячные отпуска для морского путешествия, не может пожаловаться, что перетрудился.

— Я могу пожаловаться, и пожалуюсь. Моя работа была задумана как синекура.

— Почему?

— В первую очередь потому, что я сам ее так задумал. Я двадцать лет трудился как каторжный, чтобы Департамент Искусств, Памятников и Архивов стал таким, какой он есть, и десять лет назад я довел его до того уровня, на котором мои подчиненные могут справиться практически со всем. А меня отпускают на волю и призывают только иногда, когда надо подписывать бумаги. В остальное время я волен делать все, что мне взбредет в голову. А теперь такой подхалимский номер — Уполномоченный лично везет веганского писаку на экскурсию, которую мог бы провести любой штатный гид! Не боги же эти веганцы!

— Стоп, минуточку, — сказала она. — Двадцать лет? Десять лет?

Я почувствовал внезапную слабость.

— Тебе же еще нет и тридцати.

Мне стало еще хуже. Я помолчал немного и сказал: — Ну, понимаешь, я, в общем, человек довольно скрытный, и как-то не случилось тебе об этом сказать... Кстати, сколько тебе лет, Кассандра?

— Двадцать.

— Угу. Значит... я примерно вчетверо старше тебя.

— Не понимаю.

— Я тоже не понимаю. И доктора не понимают. Я просто остановился где-то между двадцатью и тридцатью и остался таким, как есть. Мне кажется, что это, ну, что ли, одно из проявлений моей индивидуальной мутации. Это имеет значение?

— Не знаю... Да, имеет.

— Для тебя не имеет значения моя нога, и то что я такой волосатый, и даже мое лицо. Почему тебя беспокоит мой возраст? Везде, где нужно, я вполне молодой.

— Именно это мне и не все равно, — сказала она не допускающим возражений тоном. — А если ты никогда не состаришься?

Я закусил губу. — Рано или поздно, придется.

— А если поздно? Я люблю тебя. И я не хочу стать старше тебя.

— Ты проживешь до ста пятидесяти. И потом, есть С-процедуры. Ты их сделаешь.

— Но это не поможет мне остаться такой молодой, как ты.

— Я на самом деле не молодой. Я родился старым.

Но это тоже не сработало. Она заплакала.

— Впереди еще годы и годы, — сказал я ей. — Кто знает, что за это время случится?

От этих слов она заплакала еще сильнее.

Я человек импульсивный. Мои мозги обычно работают хорошо, но такое впечатление, что они это делают уже после того, как я что-нибудь скажу — а тем временем я успеваю сделать невозможным продолжение разговора.

Это одна из причин, по которым я предпочитаю иметь компетентных сотрудников и хорошую радиосвязь, а сам по большей части отсутствую.

Есть, однако вещи, которые нельзя перепоручить.

Поэтому я сказал: — Но подожди, в тебе же тоже есть что-то от людей из Горячих Мест.

Мне потребовалось сорок лет, чтобы понять, что мне нет сорока. Может быть, и ты такая же. Я ведь родился как раз в этих краях...

— Ты знаешь еще какие-нибудь случаи, похожие на твой?

— Ну...

— Нет, не знаешь.

— Нет, не знаю.

Помню, что в тот момент мне захотелось снова оказаться на своем корабле — не на блестящем красавце, а на старой калоше "Златой Кумир", там, в бухте. Помню, мне хотелось снова войти на нем в гавань, и увидеть там Кассандру в тот первый сверкающий миг, и иметь возможность снова начать все сначала — и либо сказать ей все прямо тогда, либо дотянуть до расставания, держа язык за зубами насчет своего возраста.

Мечта была прекрасна, но, черт возьми, медовый месяц закончился.

Я подождал, пока она перестанет плакать, почувствовал на себе ее взгляд и подождал еще немного.

— Все в порядке? — спросил я наконец.

— В порядке, спасибо.

Я взял ее безвольно опущенную руку и поднес к губам.

— Розовоперстая, — прошептал я, а она отозвалась: — Может быть, это и неплохо, что ты уедешь, хотя бы на время... — тут снова налетел бриз, сырой и знобящий, и чья-то рука — моя или ее, не знаю точно — вздрогнула. Листья тоже вздрогнули и посыпались нам на головы.

— Ты ведь прибавил себе лет? — спросила она. — Ну хоть немножко?

Тон был таков, что я счел за лучшее согласиться и честно ответил: — Да.

Она улыбнулась в ответ, несколько уверившись в моей человеческой природе.

Ха!