Ева

В детстве Лидочка иногда ночевала у Морозовых, спала в комнате Евы. Папка сегодня разошелся. Как-то раз привела и мать. С заплывшим глазом, разбитым носом, кровь падала на светлую блузку в горошек, мокрую от тающего снега. Когда Валерия Николаевна наклонилась снять мокрые грязные носки (в них и пришла, без сапог), кровь хлынула на пол. Бабушка потом долго не могла его оттереть. Лидочка с матерью тогда прожили у них дней пять. Ева, Герман и Лидочка втроем ходили в школу, вместе делали уроки. Ева потом нашептала Герману, что на животе Валерии Николаевны вырезано глубокими фиолетовыми и красными полосами кое-какое слово. Его, слово, шепнула совсем тихо. Герман покраснел. Заявлять в милицию не стали. Отец Лидочки работал в горкоме партии. В комиссии по культуре. По музеям или там по концертам. Или по фольклору. Как-то так.

Герман появился в тот момент, когда Евин чемодан раскрылся на лету и вещички из него разлетелись над Милютинским переулком. Было почти пять утра. Чемодан тяжело и гулко стукнулся об асфальт. Звук теннисным мячиком отскочил от асфальта и побежал назад вверх, стучась в стены и окна соседних домов. А вот вещички не спешили приземлиться. Джинсы, цветастые и джинсовые рубашки, футболки, лосины изумрудного и фисташкового цвета, нижнее белье поплыли в утреннем воздухе, точно диковинные птицы.

Ева босиком, с всклокоченными волосами, в одной короткой футболке с надписью Love is вжималась в пыльную, пылающую в рассветных лучах каменную грудь дома. Темноволосый мужчина, цирковой клоун, насколько помнил Герман, кричал с балкона все, что он думает о суках, шлюхах и прочих разновидностях женщин и их частей тела. Рядом с Евой упали одна за другой метко брошенные туфли, пара книг, баллончик с лаком «Прелесть», который сразу смялся от удара и расстройства. Горсть косметики горохом разлетелась и поскакала, покатилась, маневрируя меж поблескивающих лужицами трещин асфальта. Когда вещи Евы закончились, пришел черед стульев, лампы, и, о, что же это он делает!

 — всхлип-стон среди собиравшихся, несмотря на ранний час, зевак — магнитофон, а за ним и две отличные колонки расшиблись черными корпусами о прохладный утренний асфальт.

Герман, словно альпинист по отвесной скале, пробрался к Еве, пересчитав лопатками выступы дома. Крепко схватил сестру за руку. Она переложила влажный пейджер в другую руку и сжала ладонь Германа.

— А, братец пожаловал, — заметил Германа с балкона отставной любовник. — Дождется твоя сучка-сестричка. Ох, дождется! Другой на моем месте башку ей открутит. Попомни мое слово. Что она о себе возомнила, а? — Он на мгновение исчез в проеме окна, штора с мелкими цветочками дрогнула, заколыхалась над опустевшей сценой. Опять показался. На этот раз с чем-то рыжим в руках. — Вот гляди-ка, — крикнул он, — что я с ней сделаю, когда она приползет ко мне!

После этих слов в воздухе материализовался кот. Шерсть огнем на солнце, лапы растопырены, точно четыре крыла самолета. Зеваки ахнули. Какая-то женщина закричала:

— Милицию, милицию вызывайте!

Герман кинулся вперед — и коту повезло! Угодил-таки в Германа. Когти глубоко вошли в кожу на груди, щеке и голове. Особенно глубокой оказалась рана на щеке. Шрам от нее оставался потом долго.

34

В машине, бабушкином белом «Москвиче», Герман расстегнул разодранную котом джинсовую рубашку, рассмотрел в зеркале раны на груди и лице. Глубокие порезы кровоточили. Герман нашел аптечку цвета испортившегося шоколада. Сдул пыль. Внутри обнаружил пожелтевшие упаковки бинтов, рассохшийся лейкопластырь, вату. Пузырек с йодом. Произведен в 1983 году, десять с лишним лет назад. Герман отвинтил крышку, знакомый запах ударил в нос. Прижал ранки бинтом, налил на кусок ваты йоду и, морщась, обработал края порезов.

— Домой? — спросил он, полуобернувшись.

Ева, сгорбившись, сидела на заднем сиденье, держала на коленях джинсы. Из раскрытого чемодана пучилось разноцветное варево подобранной второпях одежды. По другую сторону чемодана спасенный кот таращился по сторонам.

— Давай прокатимся.

— Куда?

Не ответила. Джинсы всё так же лежали у нее на коленях, точно она никак не могла припомнить, что с ними делать.

Герман завел машину, поплутал по переулкам и повернул на Мясницкую, бывшую Кирова. В этот час за главных тут были птицы и собаки. Птицы стаями слетали с крыш, усаживались на балконы, карнизы, потом снова меняли диспозицию. Собаки таскали за собой длинные хвостатые тени и проверяли содержимое мусорок.

На Лубянке вовсю плескалось солнечное море. Герман сощурился и опустил козырек. Здания КГБ, «Детского мира» купались в переизбытке света и воздуха, очищались, готовились к новому дню. У станции метро первые торговцы раскладывали коробки, ящики, столики, пили чай из термосов. Вот и Тверская, бывшая Горького. Замелькали открыточные панорамы, памятники и площади. Герман старался ехать небыстро — прав-то ни у него, ни у Евы не было.

— Пусти за руль, — попросила Ева, когда в мареве нагревающегося воздуха показался мираж Белорусского вокзала.

— Ева, мне кажется…