Евангелие от Пилата

Целых три месяца я беспрестанно рыдал. Мои братья и сестры быстро осушили свои слезы, как и мать, поскольку она стремилась уберечь нас от печали. А я никак не мог остановиться и оплакивал ушедшего отца, имевшего сердце более мягкое, чем дерево, с которым он работал, но в основном плакал потому, что не успел сказать ему, как я его любил. Я почти жалел, что он принял такую легкую и быструю смерть, что не испытал долгой агонии: тогда я мог бы говорить ему о своей любви до последнего его вздоха.

В день, когда я перестал рыдать, я уже не был прежним. Я не мог встретить человека, чтобы не признаться ему в своей любви. Первым, кто выслушал мои признания, был мой приятель Мойша. Он побагровел:

— Зачем ты говоришь мне такие глупости?!

— Я не говорю глупости. Я говорю, что люблю тебя.

— Но такие вещи не говорят!

— Почему же?

— Иешуа. Не валяй дурака!

«Идиот, дурак, кретин» — каждый вечер я возвращался домой, обогатившись знанием новых оскорблений. Мать пыталась объяснить мне, что существует неписаный закон, требующий скрывать свои чувства.

— Какой?

— Чистота.

— Но, мама, нельзя терять время, можно не успеть сказать людям о том, что их любят: они ведь могут умереть, не так ли?

Она тихо плакала каждый раз, когда я говорил это, гладила меня по голове, желая успокоить мою растревоженную душу.

— Малыш мой, Иешуа, — говорила она, — нельзя проявлять чрезмерную любовь. Иначе тебе придется сильно страдать.

— Но я не страдаю. Я в бешенстве.

Каждый день приносил мне новые доводы в пользу гнева.

И у гнева моего были женские имена: Юдифь, Рахиль…

Наша соседка, восемнадцатилетняя Юдифь, полюбила сирийца, а когда он попросил ее руки, родители девушки отказали ему: их дочь не выйдет замуж за человека, который не соблюдает еврейский закон. Они заперли Юдифь в доме. Через неделю Юдифь повесилась.

Рахиль силой выдали замуж за богатого скотовода, мужчину намного старше ее, пузатого, волосатого, красномордого здоровяка, нетерпимого ревнивца, который бил ее. Однажды он увидел ее в объятиях юного пастуха. Вся деревня осудила ее за измену. Она умирала два часа под градом камней, которыми ее осыпали селяне. Целых два часа. Сотни камней терзали нежную двадцатилетнюю плоть. Рахиль. Два часа страданий. Вот как закон Израиля защищает противоестественный брак.

У всех этих преступлений было одно имя: Закон.

А у Закона был автор — Бог.

Я решил, что не буду больше любить Бога.

Я винил Бога во всех глупостях и во всех извращениях человека; я стремился к более справедливому и любящему миру; я настраивал Мироздание против Бога, приводя в доказательство его ничтожество или лень. Я выступал против него с утра до вечера.

Мир возмущал меня. Я ждал, что мир будет прекрасным, как страница Священного Писания, гармоничным, как молитвенное песнопение. Я ждал от Бога, что он будет самым лучшим ремесленником, самым обязательным и самым внимательным, который станет уделять столько же внимания деталям, как и целому. Мне был нужен Бог, жаждущий справедливости и любви. Но Бог не держал своих обещаний.

— Ты пугаешь меня, Иешуа. Что же с тобой делать? — Рабби поглаживал бороду.

Что со мной делать? Когда я сталкивался со злом, гнев душил меня. Из всех чувств больше всего в первой половине жизни меня, несомненно, терзал гнев, неприятие несправедливости, нежелание мириться с косным окружением. Я не принимаю вещи такими, какие они есть, я хочу их видеть такими, какими они должны быть. Что делать со мной?

Я вновь открыл мастерскую отца. Я был старшим сыном, мне надо было кормить братьев и сестер. Я строгал и скреплял между собой доски, я мастерил сундуки, двери, стропила, столы; у меня получалось хуже, чем у отца, но у меня не было соперников — я был единственным плотникам в нашей деревне.

Мастерская, по словам матери, стала храмом плача. Обитатели деревни приходили поделиться со мной своими трудностями. Я в полном молчании проводил долгие часы, обратившись в слух, а в конце их монологов говорил несколько слов утешения, которые рождались под воздействием рассказа. Люди уходили, испытывая облегчение. И со снисхождением относились к моим плохо обструганным доскам.

Однако они не знали, что беседы эти приносили пользу не только им, но и мне. Их откровения усмиряли мой гнев. Пытаясь увлечь назаретян в мир покоя и любви, я сам попадал туда. Мой бунт угасал перед необходимостью жить, помогать жить другим. Я решил, что Бога можно сотворить.