Евангелие от Пилата

Да, я понял. Пряности и ароматные травы, уложенные в могилу, чтобы замедлить разложение и проводить усопшего в далекий путь, делали воздух губительным, им нельзя было дышать, он вызывал удушье. Иешуа, будь он умирающим или в добром здравии, не смог бы долго пробыть в этой отравленной камере.

Солдаты поставили нас на ноги и довели до фонтана, где мы спрятались в тени фиговой пальмы.

Я все еще противился тому, что показал мне Иосиф. Кто мне мог доказать, что травы в могилу Иешуа не были принесены после его ухода? В тот самый момент, когда он уходил?

Иосиф читал мои мысли у меня на лице.

— Уверяю тебя, Никодим принес свой подарок до того, как в склеп доставили труп.

Я не был уверен. Это было просто еще одно свидетельство. В деле Иешуа все радикально менялось с каждым новым показанием. А что есть более хрупкого, чем показания? Как поверить этим евреям, которые в любом случае хотели с самого начала видеть в Иешуа Мессию?

Иосиф улыбнулся мне и порылся в складках плаща. Он достал пергамент, обвязанный хорошо мне известной ленточкой, под которую была просунута веточка мимозы.

Я вздрогнул.

Иосиф протянул мне пергамент. Он знал, что я понял. Клавдия Прокула доверила ему послание ко мне.

— Кому верить? Кому не верить? Мой добрый Пилат, — вздохнул Иосиф. — Я знаю, что ты веришь лишь одному человеку. Прочти.

Я развернул письмо.

Пилат,

у подножия креста находились четыре женщины, чьи лица были закрыты покрывалами. Мириам из Назарета, его мать. Мириам из Магдалы, бывшая блудница, которую Иешуа ценил за доброту и ум. Саломея, мать Иоханана и Иакова, учеников, которые поддерживали несчастного назаретянина. А четвертой была твоя супруга, Пилат. Я не осмелилась признаться в этом ни тебе, ни кому-либо другому. Я укрылась за несколькими слоями шелка, чтобы никто, даже мои спутницы, не узнал меня. И могу заверить тебя, что мы укутывали в погребальное полотно его окоченевшее ледяное тело. Иешуа действительно умер. Я просто рыдала от отчаяния. Я была глупа. Я недостаточно верила в него. Теперь свет озарил меня. Быстрее присоединяйся ко мне на пути в Назарет. Я люблю тебя.

Твоя Клавдия.

Пилат своему дорогому Титу

Прошло два дня, как я не писал тебе.

Я был далек от всего, в том числе и от собственных мыслей. Тысячи смутных образов теснились в моей голове, но ни один не задерживался, не замирал достаточно надолго, чтобы стать мыслью, обрести окончательную форму. Опавшие листья, гуляющие по воле ветра.

Я замкнулся в немоте и глухоте. Я испытываю глубочайшее равнодушие к тому, о чем мне докладывают, что пишут, требуют. Я видел порой равнодушие пресыщенных, тех, кого уже ничто не может удивить. Но не знал о том равнодушии, которое настигло меня, равнодушии испытавшего шок человека, человека, которого однажды удивили так сильно, что он не желает более столь же сильного потрясения. Мир кажется мне опасным, новым, непредсказуемым, и я предпочитаю удалиться от него. Представь себе ребенка, который вышел из чрева, где ему было так хорошо, и закричал, ибо испытал холод, задохнулся, ибо ему надо дышать, увидел кровь, коросту, миазмы, разорванную плоть, ощутил боль, подметил удивленный взгляд отца, изможденный взгляд матери, перепуганные взгляды братьев, подозрительный взгляд повитухи, а потому вновь схватился за пуповину и закричал: «Оставьте меня, я возвращаюсь обратно». Я и есть этот новорожденный, получивший неизлечимую травму.

Я — новое существо, но уже испытываю тоску по миру, который знал ранее.

Меня не увлекает тайна Иешуа. Сегодня я признаю, что дело Иешуа не только загадка, но и тайна. Нет ничего более успокоительного, чем загадка. Это — задача, ожидающая возможного решения. Нет ничего более угнетающего, чем тайна: это — задача, не имеющая решения. Она заставляет думать, воображать… Я не хочу думать. Я хочу знать, ведать. Остальное меня не интересует. Именно поэтому я два дня храню долгое, сосредоточенное молчание, молчание тяжелое и недвижное, подобно мраморной урне.

Кратериос разбудил меня.

Он пришел позавтракать со мной. Он ел с такой жадностью и такой неряшливостью, что насыщал одновременно и ноги, и рот.

Он вновь заговорил об Иешуа. Я попросил его сменить тему. Он рыгнул и сел на стол, раздвинув ноги и выпятив свои мужские достоинства.