Евгений Онегин (с комментариями Ю. М. Лотмана)

Тема замены большого света дружеским кругом разрабатывалась в поэзии П этих лет и отражает биографическую реальность. Ср. «Послание к кн. Горчакову» (II, 1, 114).

XLVI, 1–7 — Кто жил и мыслил…

Того раскаянье грызет.

Строфа принадлежит к наиболее пессимистическим в творчестве П. Она связана с пересмотром в ходе идейного кризиса 1823 г. концепции Руссо об исконной доброте человека. П пришел к убеждению о связи торжества реакции и исконного эгоизма человеческой природы:

И горд и наг пришел Разврат,И перед ним сердца застыли,За власть Отечество забыли,

За злато продал брата брат.Рекли безумцы: нет Свободы,И им поверили народы.[И безразлично, в их речах]Добро и зло, все стало теньюВсе было предано презренью,Как ветру предан дольный прах(II, I, 314).

Стихи имеют прямое соответствие в черновой редакции «Демона»:

[И взор я бросил на] людей,

Увидел их надменных, низких,[Жестоких] ветреных судей,Глупцов, всегда злодейству близких.Пред боязливой их толпой,[Жестокой], суетной, холодной,[Смешон] [глас] правды благо<родны>й,Напрасен опыт вековой(там же, с. 293).

Близость этих стихов к XLVI строфе показывает духовное сближение автора и Онегина, что подготавливало появление П в тексте романа уже не в качестве носителя авторской речи, а как непосредственного персонажа. Черновые варианты этих строф свидетельствуют о тесной близости их с «Демоном». Эти семь стихов по своему строю соответствуют началу онегинской строфы. Возможно, что они предназначались для характеристики Онегина:

Мне было грустно, тяжко, больно,Но одолев меня в борьбеОн сочетал меня невольноСвоей таинственной судьбеЯ стал взирать его очами,С его печальными речамиМои слова звучали в лад…

Этот набросок не нашел себе места в «Евгении Онегине». Вслед за ним был написан «Демон» (Томашевский, I, с. 552–553). Сближение Онегина и Демона дало основание комментаторам (см.: Бродский, 107–108) сблизить Онегина с якобы прототипом Демона А. Н. Раевским. Однако поскольку отождествление А. Н. Раевского и поэтического Демона (несмотря на устойчивость такого сближения, восходящего к воспоминаниям современников поэта) на поверку оказывается произвольным, основанным лишь на стремлении некоторых современников и исследователей непременно выискивать в стихах «портреты» и «прототипы», параллель эту следует отвергнуть как лишенную оснований. И образ Онегина, и фигура Демона диктовались П соображениями гораздо более высокого художественного и идеологического порядка, чем стремление «изобразить» то или иное знакомое лицо. Это, конечно, не исключает, что те или иные наблюдения могли быть исходными импульсами, которые затем сложно преломлялись и трансформировались в соответствии с законами художественного мышления автора.

XLVII, 3 — Ночное небо над Невою

… — Приведенный в примечании к этому стиху обширный отрывок из идиллии Гнедича «Рыбаки» (см.: VI, 191–192) должен был уравновесить отрицательный отзыв в строфе VII («Бранил Гомера, Феокрита») и одновременно подчеркнуть включенность «нового» Онегина, в отличие от предшествующих характеристик, в мир поэтических ассоциаций («Мечтам невольная преданность» — I, XLV, 5).

5 — Не отражает лик Дианы… — Диана зд.: луна. Отсутствие луны на небосклоне для пушкинского пейзажа — характерный признак петербургских белых ночей:

Твоих задумчивых ночейПрозрачный сумрак, блеск безлунный…(V, 136).

11 — Как в лес зеленый из тюрьмы… — Автореминисценция из «Братьев разбойников». Показательно, что этому стиху в контексте романа придан символический смысл, который, видимо, отсутствовал в структуре самих «Братьев разбойников», но вычитывался романтически настроенным читателем. «Один современник, иностранец, очевидно, передавая русские отклики на поэму «Братья разбойники», формулируя понимание ее русскими читателями, писал: «Не является ли именно эта живая любовь к независимости, столь яркая печать которой свойственна поэзии Пушкина, тем, что привлекает читателя сочувственным обаянием. Пушкина любят всей силой любви, обращенной к свободе <…> Без сомнения, в стихе: «Мне тошно здесь… Я в лес хочу», заключено глубокое политическое чувство» (Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1965, с. 221–222).