Читаем Евпатий полностью

Евпатий

Помню, маленьким еще, лет в десять, я пообещал себе, что буду запоминать все вокруг происходящее, сколько потребуется, чтобы «понять». И вот прошло больше тридцати годов с той поры, я устал следить, но так, кажется, ничего и не понял. Были, конечно, периоды, когда воображалось: да, вот так, именно так, и все теперь пойдет вот эдак вот, но раздавалась словно откуда-то издали другая музыка, и все снова делалось не тем, чем казалось. И мне особенно, помню, было почему-то жалко, что все проходит. Я следил, как вытягивались в росте мои сверстники, как затемнялась у них пушком верхняя губа, как нежно, с тихим прибойным шелестением прибывала от лета к лету красота наших классных девочек, как округлялись и делались гибкими, словно сами по себе знавшие уже что-то, руки их, как менялись походки, голоса, выражения лиц. Потом, увы, в глазах явилась какая-то непрозрачность, у мужчин просели и отвердели солями упругие недавно межпозвоночные диски, а там пошло нечто и вовсе нежданно-негаданное: радикулиты, лысины, подглазные озаботные мешочки, разговоры про дачи, дальнозоркость, чтение газет…

Уж лучше вовсе человеку не рождаться на этот свет, сказал кто-то, чем видеть, как ты отцветаешь, зелизна берегов.

Я не уверен в точности слова «зелизна». Это, скорее, не очень удачный поэтически перевод, но что «видеть, как ты отцветаешь», мучительно, сказано более чем верно. Может быть, это даже страшнее смерти.

6

Впервые, когда в девятом классе Елизавета Евсеевна задала сочинение по Пушкину, обнаружилась вся, в сущности, глубочайшая разность способов понимать вещи у моих героев.

«Когда роман в стихах «Евгений Онегин», - писал Юра, - вышел из печати, перепуганные силой романа критики решили очернить Пушкина и его роман. Они говорили, что Пушкин поэт «чистого искусства». Это, конечно, гнусная фальшивка, так как Пушкин отличался от предшествовавших ему поэтов не только силою стихов, но и революционной лирикой… Пушкин, что характерно для южанина (писал Юра, избегая сложных грамматических оборотов, чтобы не наделать ошибок), был энергичен, азартен, вспыльчив, бодр, прямодушен… Пушкин боролся и жил для народа, для свободы народа!»

Илпатеев путано и косноязычно изложил какую-то вымороченную концепцию о смерти поэта, полагая, что это было нечто вроде самоубийства и дело было не в Дантесе, а в Николае I, положившем глаз на красивую Наталью Николаевну… Что Пушкин не мог жертвовать карьере честью, как это сплошь да рядом было вокруг него, что он «попал в ловушку» и с тоскою томился в поисках выхода. Что не зря потом так отлично пошли дела у генерала Ланского и не зря держал корону над венчавшейся с ним Натальей Николаевной все тот же царь. «Я жить не хочу!» - цитировал Илпатеев воспоминанья везшего поэта с дуэли лицейского товарища-секунданта, и на этих, быть может, недостоверных или случайно оброненных словах строил дерзкое, сомнительное, с моей точки зрения, предположение.

Паша, как сказал мне Юра, просидел тогда в глубочайшем самопогружении оба отведенных под сочинение урока и выдал в конце одну-единственную фразу: «Пушкин, - написал он красивым каллиграфическим почерком, - это был человек».

Многое, как я понимаю, с ними тремя наслучалось всякого потом. И, разумеется, не того, чего они ждали для себя. Но все-таки, кажется, я не зря упрашивал и клятвенно заверял Юрину маму Дору Израйлевну, что в целости-сохранности возвращу шедевр сына не далее как через два дня, а потом терпеливо ждал, когда сам Юра припомнит хотя бы вчерне сочинения школьных своих товарищей.

«О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись, вернись…» - сказал я в благодарность Юре любимую фразу из Томаса Вулфа, на что Юра пожал лишь мосластыми квадратными плечами. Он любил иного рода поэзию. Но про Илпатеева я решил, что ему б понравилось. «Мы не вернемся. Мы никогда не вернемся. Был октябрь. Но мы не…»

Юра за то историческое, в общем, сочинение, получил пять, Илпатеев три с минусом, а Паша два.