Евпатий Коловрат

Бросились в стороны от рязанского воеводы оставшиеся в живых нукеры. Коловрат, все еще крутясь волчком вместе с лошадью, вращал смертоносным мечом, а враги отступили. Евпатий сдержал коня, медленно опустил оружие, недоуменно оглядываясь по сторонам…

Первый камень был пристрельным. Он упал шагах в двадцати от Евпатия и взметнул кучу снега. И тут же, позади, поближе, упал второй камень.

Коловрат оглянулся. Лес был недалеко, и там виднелись монголы. Заполонили они и лед Клязьмы, оба его берега. О спасении он не думал, соображал, какой бы еще урон нанести врагу. Но рядом не было никого, а камни стали падать все чаще.

Вдруг Коловрат заметил шатер Бату-хана. Вот она цель, вот куда надо ударить в последние минуты жизни!

Он привстал в стременах и, гикнув, пустил коня. Но смерть, выпущенная из китайского орудия, уже неслась Коловрату навстречу.

Огромный камень, который с трудом оторвали бы от земли и четверо воинов, ударил Евпатия в грудь…

Со всех сторон бросились монголы к поверженному богатырю. А Бату-хан, распаленный и злой, нервно крикнул Сыбудаю:

— Зачем испортил красивую сечу, старик?

…Пройдет много лет, но в памяти русских людей великая смерть Евпатия Коловрата не померкнет.

Федот Малой, преемник Верилы, занес в свою книгу о воеводе такие слова:

«Убили Евпатия Коловрата и принесли его тело к Бату-хану, и Бату-хан послал за мурзами, и ханичами, и темниками. И стали все дивиться храбрости, и крепости, и мужеству воинства рязанского. Они же сказали Бату-хану: „Мы во многих землях и во многих битвах бывали и с тобой и с великим дедом твоим, ханом Чингизом, но таких резвецов и удальцов не видели, и отцы не рассказывали нам. Это люди крылатые, не знают они смерти и так крепко на конях бьются — один с тысячью, а два — с десятью тысячами. Ни один из них не съедет живым с побоища“. И сказал Бату-хан, глядя на тело Евпатьево: „О Коловрат Евпатий! Гораздо ты меня попотчевал с малою своею дружиною, и многих богатырей сильной орды моей побил, и много полков разбил… Если такой вот служил бы у меня, — держал бы его у самого сердца своего…“

И отдал Бату-хан тело Евпатия оставшимся людям его из дружины, которых похватали на побоище. И велел Бату-хан отпустить их и ничем не вредить».

Иудина доля

Уйти с Дикого Поля замыслили в тот же день, как закончены были дела. Прикинули, что ежели поторопиться, то и к полудню можно выйти к реке, за которой шли уже леса и рязанские земли. Князь Олег Красный и воевода Иван ехали рядом впереди малой дружины, сопровождавшей обоих на унизительный поклон Бату-хану в главной его ставке — новом городе Сарае.

— Как ни учили нас враги, — говорил Иван Олегу, — а разлад все одно среди князей не исчез. Не мне, конечно, осуждать тех, кто выше меня по рожденью, только ведь и я русский.

— Ты прав, — сказал Олег Красный, — потянулись князья на поклон к Бату-хану. Вот и мы поклонились, чтоб подтвердил наше право на владенье исконно русской землею. Сила солому ломит, сейчас не до гордости, но зачем перед ним друг друга охаивать, наветы плести?

— Преодолеть бы разлад, — проговорил воевода, тряхнув поводья и убыстряя поступь коня. — Много будет еще крови и страданий, но когда-нибудь соберутся русские под одну руку и сбросят вражье лихолетье.

— Такая рука вроде есть, — негромко ответил Олег. — Слыхал ты, как говорили в стане Бату-хана о князе Александре, прозванном Невским? Сам Повелитель побаивается его, монгольские женки своих ребятишек князем Александром пугают. Дважды давал он бой разным пришельцам — и все с победой…

Топот коня, мчавшегося навстречу, прервал речь переяславского князя.

Это был один из ратников, высланных вперед дозором.

— Люди там! — крикнул он, осадив коня. — За рекою — люди! По обличью — наши, а там, бог его знает. Старший послал предупредить, а сам укрылся с другими, следят.

К реке подходили с опаской: неровен час по пасть у брода в засаду, время сейчас тревожное, худых людишек поразвелось вдосталь.