Евпраксия

Впереди процессий двигались музыканты — с флейтами, виолами, бубнами. Грохот стоял приличный, — по традиции, надо было отпугивать злые силы от новобрачных. Удальрих фон Эйхштед, исполнявший роль шафера, вел невесту.

Возле входа в храм две колонны соединились. Колоссальная роза — круглое огромное окно над порталом, в разноцветных стеклах — радостно сияла на солнце. Двери медленно отворились. Заиграл орган. Первым внутрь храма вошел император — тоже в красном атласном одеянии и таком же, как Опракса, венце. Вслед за ним проплыла она, а затем остальные гости. Перед главным алтарем, возле золотой раки с мощами трех волхвов, приходивших поклониться новорожденному Христу, архиепископ Герман соединил руки новобрачных. А архиепископ Гартвиг, прочитав положенную молитву, объявил Адельгейду и Генриха мужем и женой. И короновал киевлянку как императрицу.

Музыка органа, заставляя вибрировать высокие своды, проникала молодой государыне в самое сердце. Ксюша стояла взволнованная, чуть живая, ощущая на голове золотую имперскую корону, в правой руке зажав скипетр, в левой — державу. Плечи ее сгибались под тяжестью королевской горностаевой мантии. Возле ног покоились меч императора и его священное копье. «Господи, — думала она, — неужели это не сон? Я — императрица? И супруга Генриха? Господи, как странно! Я такая счастливая, Господи!»

Из ворот собора вышли уже рука об руку. Возвращаться из храма полагалось иной дорогой, нежели вначале, чтобы обмануть и запутать злые силы. На ковре, расстеленном во дворе дома Германа, складывались подарки от приглашенных: золотые кубки и чаши, ожерелья, пояса и огромные перстни. Барабанный бой возвестил о начале пира — с острыми и жирными яствами, нескончаемым потоком вина, музыкой и танцами до упаду. Ровно в полночь создалась новая процессия: Адельгейду повели в спальню. Колыхалось пламя свечей, музыканты играли что-то очень нежное. Удальрих усадил супругу императора на ложе и, нагнувшись, снял с нее левую туфельку. Не вставая с колен, бросил через голову: по примете, кто из холостяков, составлявших эскорт, ухватил обувку, тот наверняка тоже женится в этот год.

Наконец императрицу оставили с нянькой и служанкой. Те ее раздели, спрыснули пахучей кёльнской водой, уложили под простыню. И, сердечно пожелав упоительной брачной ночи (Груня, разумеется, снова плакала), притворили за собой дверь.

Стало очень тихо. Только фитили восковых свечей еле слышно потрескивали, медленно сгорая. Иногда из залы, с первого этажа, доносились взрывы веселья. Августовская ночь за окном выглядела черной.

Сердце Евпраксии билось гулко, громко. В голове шумело от выпитого вина.

— Боже! — прошептала она. — Боже, сделай так, чтобы он со мной был таким же ласковым, как покойный Генрих!

Дверь открылась. На пороге стоял император в окружении разноперой свиты; приближенные пьяно улыбались и заглядывали в спальню. Не дослушав сыпавшиеся реплики: «Будьте счастливы, ваше величество!», «Многие лета!» и «Спокойной ночи!» — венценосец замкнул створки. Чуть ли не на цыпочках приблизился к ложу, встал у изголовья на колени (не

забыв, однако, подложить под них мягкую подушку), взял супругу за руку и поцеловал в бугорки ладони. Посмотрел тепло:

— Милая моя... вот мы и одни... как я долго ждал этого мгновения!..

— Ваше величество, — попросила Ксюша стыдливо, — если вы не против, погасите, пожалуйста, свечи...

— Как желаете, ваше величество, как желаете, — согласился он.

Непроглядная ночь стала им укрытием.

Восемнадцать лет спустя,

Германия, 1107 год, осень

Ехать напрямую из Шпейера в Штутгарт было небезопасно — через горы Шварцвальд, сплошь поросшие лесом, — и поэтому вновь решили плыть — вверх по Рейну до Мангейма, а затем вниз по Неккару. Оба чувствовали некий внутренний подъем, ощущение близкой развязки — надо лишь уговорить понтифика снять анафему, и епископ Эйнхард разрешит обещанное погребение. Миссия будет выполнена, камень снят с души. Главное, чтобы Папа не уехал в Италию, согласился на разговор.

Между тем погода сильно испортилась: небо затянулось беспросветными тучами, сразу похолодало, начался дождь со снегом. Но Опракса и Герман, кутаясь в плащи, мало обращали внимание на ненастье: обсуждали планы действий, прорабатывали возможные варианты, строили догадки, как себя поведут Вельф, Матильда и Папа. А потом немец вдруг спросил:

— После похорон возвратитесь в Киев?

Ксюша удивилась:

— Как иначе? Разумеется, возвращусь.

— Снова в монастырь?

— Да, конечно.

Он довольно долго молчал, гладя край плаща; у архиепископа, сильно похудевшего за последние дни, нос казался много больше прежнего. Сдвинув брови, очень тихо проговорил:

— У меня есть замок на реке Зиг — небольшой, но милый. Я готов сложить с себя духовное звание... Если бы вы сделали то же самое... мы могли бы там поселиться вместе...

Покраснев, женщина ответила:

— Это невозможно, святой отец.

Герман посмотрел на нее грустными глазами:

— Почему?

— Я не изменю данным мной обетам, — объявила русская твердо.

Кёльнский иерарх сузил губы:

— Все обеты — чушь.

— Вы считаете? — поразилась она.