Евпраксия

Разговор состоялся на палубе, под открытым небом и довольно сильным дождем. Ветер теребил их накидки, капли брызгали в лицо, и беседа вышла какой-то нервной, неприятной, обрывочной. Немец звал с собой, убеждал, что нельзя расставаться, что в конце концов

дело не в императоре, а, наоборот, в них самих — лучше скоротать оставшиеся дни вместе, пусть отрекшись от схимы, от духовных обетов, но зато в любви и покое. Евпраксия отнекивалась — грустно, нехотя, погруженная в себя, в собственные мысли. Нет, остаться в Германии вовсе не хотела, потому что Германа не любила и не чувствовала потребности разделить с ним остаток жизни; но и возвращаться на Русь опасалась — в келью, в одиночество, в прозябание и забвение. Что же выбрать? По какому пути отправиться?

Йошка торопил: судно не могло стоять долго, надо было сниматься с якоря. И епископ, нахохлившись, мокрый, раздраженный, не выдержал:

— Ваша светлость, говорите же последнее слово. Или сходим вместе, или ухожу я один.

«Господи, последнее слово! — ужаснулась она. — Точно перед казнью. Вынесение приговора — и ему, и себе, и всем... Я не знаю, Господи! Совершенно не представляю!» и потом, словно не сама по себе, а под чью-то диктовку, произнесла:

— Еду дальше. Будь что будет.

Промелькнула мысль: «Что же я наделала?!» Даже

удивилась: «Почему сказала именно так? Не заметила, как переступила черту». Спохватилась: «Может, передумать? Присоединиться к нему?» Но смолчала.

Кёльнский священнослужитель тоже молчал. Сразу как-то сник, словно бычий пузырь, из которого выпустили воздух. И морщины на лбу и щеках сделались рельефнее. Выдохнул негромко:

— Ну, как знаете, сударыня. У меня больше нет слов.

Снова воцарилось молчание. Дождик моросил, оседая в ткани накидок.

На губах у Опраксы промелькнуло некое подобие невеселой улыбки. И она сказала:

— Тихий ангел пролетел...

Он не понял:

— Что?

Евпраксия пояснила:

— Так у нас в Киеве говорят. Если собеседники потеряли нить разговора и замолчали — «тихий ангел пролетел»...

Герман посмотрел на нее с тоской:

— Тихий ангел, да... Вы, как тихий ангел, пролетели по моей жизни... и по нашей Германии!..

— О-о! — воскликнула Опракса. — Я совсем не ангел. Столько грехов на мне, что не отмолить никогда. И совсем уж не тихий: стала роковой женщиной для кесаря...

— Кесарь сам виновен.

— Ах, не будем говорить о покойном плохо.

Снова помолчав, немец заключил:

— Обещаю вашей светлости: приложу все силы, чтобы снять анафему с императора и похоронить его с честью. А когда добьюсь этого, то приеду на Русь и возьму вас к себе.

Ксюша засмеялась:

— Даже если буду уже старухой?

— Даже если старухой. Но надеюсь, что увидимся раньше. — Наклонившись, он поцеловал ее в щеку.

И она поцеловала его.

Герман сразу заторопился, прихватил свои вещи, помахал рукой Йошке и стремительно побежал по сходням на берег. Даже не оглянулся ни разу, словно опасался не выдержать, броситься назад и опять молить ее о любви.

Судно отвалило от пристани.

Евпраксия смотрела вслед архиепископу до последнего мига, до тех пор, пока далекий причал не исчез из ее поля зрения. Осенила себя крестом и подумала: «Вот и всё. Я опять одна. Впрочем, не беда. Мне никто не нужен — кроме Кати, Васки и маменьки. Лучше быть одной, чем жить с человеком без взаимного чувства».

Рейн катил осенние воды. Впереди лежали Вестфалия и Брабант, а затем — Северное море.

До трагической гибели Адельгейды оставалось ровно полтора года.

Там же, 1107 год, начало зимы

Йошка торопился доплыть до Гданьска к первым числам декабря, чтобы не попасть в ледостав южной Балтики. И поэтому решил простоять в порту Бремер-хафена, в устье Везера, только несколько часов, чтобы запастись питьевой водой вплоть до самой Гдыни. Но попал в крайне неудачный момент: в городе как раз разгорелся очередной еврейский погром, обезумевшие толпы перемолотили иудейский квартал, ювелирные лавки, кабачки, магазинчики, синагогу, перебили всех, даже стариков и грудных младенцев, ринулись к причалу и один за другим захватили несколько купеческих кораблей, не успевших убежать в открытое море. В том числе и Йошкин.

С криками: «Бей жидов, распявших Христа!» — бросились на палубу, половину команды выбросили за борт, в ледяную ноябрьскую воду, остальным размозжили голову или же вспороли живот. Сразу устремились к бочонкам с &ином, стали заливать его в глотку, радоваться, орать: «Не дадим иудам споить народ! Денежки тянуть в свой карман! Не на тех напали, иноверцы проклятые! На немецкой земле могут жить только немцы!»

— Гля, да здесь баба за бочонками! — крикнул кто-то.

Евпраксию вытащили на свет Божий и уже хотели

сорвать одежду, чтобы надругаться, как один из погромщиков крикнул:

— Стойте, погодите! — подошел и всмотрелся в ее лицо. — Уж не Адельгейда ли ты, маркграфиня фон Штаде, взятая затем в жены королем?

Та, дрожа от страха и холода, подтвердила:

— Да, я самая.

Окружавшие ее мужики сразу загудели:

— Ничего себе! На жидовском корабле — королева?

— Я плыла в Польшу, чтобы возвратиться затем на Русь.

Кто-то пьяно ляпнул:

— Русские и поляки с жидами заодно! Бей ее!