Евпраксия

Янчин вид неприятно поразил князя: очень постарела, прямо высохла, быстро превратившись в старуху (а ведь ей еще не было шестидесяти!), и рука, державшая посох, чуть заметно дрожала, а лицо с повязкой на глазу выглядело хищно. Не сказав ни слова, только покивала на приветствия брата. Он нетерпеливо спросил:

— Для чего звала?

Та пожала плечами:

— Просто повидаться. Или мы чужие?

— К сожалению, не чужие.

— Что, родство со мной для тебя прискорбно?

Он перекатил желваки на скулах:

— Более чем прискорбно. Я тебе сказал: Катину кончину не прощу никогда. И попытку покалечить Оп-раксу...

Женщина воскликнула:

Я — ея?! — ив негодовании ткнула пальцем в черную повязку. — Кто кого покалечил?!

Мономах ответил покойно:

Говорят: не рой другому яму — сам в нея попадешь.

Янка отвернулась:

— Не ко мне относится, а наоборот — к суке-воло-чайке.

— Ты про что?

— За свои дела мерзкие попадет-таки в яму.

— Не позволю.

— Ты не Бог, бо не вездесущ.

— Я не Бог, но и ты не дьявол! Впрочем, может, дьявол?.. Коли так — опасайся кары Господней. — И, не попрощавшись, вышел из покоев игуменьи.

А она, взглянув единственным глазом вслед Владимиру, прошептала:

— Может быть, и дьявол... кто знает?.. Коли Бог всесилен, почему не желает с дьяволом разделаться? Отчего допускает зло? Получается, не всесилен? Или зло необходимо Добру? И без зла — Добро не Добро? — Опершись на посох, села на скамью. — Коли всё предопределено, значит, Бог, создавая Еву, знал уже о первородном грехе? Для чего это было нужно Ему? — Помолчала и заключила: — Но не приведи Господь — сядет вдруг на Киевский стол брат Володечка... Спуску мне не даст, отомстит за всех, изведет, заест... Лучше руки на себя наложить...

(И ведь наложила, уточним в скобках: в 1113 году, сразу после смерти князя Святополка и торжественного въезда Мономаха в Киев, выпила отраву...)

Между тем Владимир, выйдя из палат настоятельницы и чувствуя недоброе, поспешил за ворота, чтобы убедиться: с Евпраксией ничего не случилось в его отсутствие. Выбежав, окинул взором дружинников и, невольно вздрогнув, произнес незнакомым голосом:

— Где она?

Гриди его не поняли:

— Ты о ком толкуешь, батюшка, мой свет?

— Где моя сестра?

— Так с тобою же отправилась в монастырь!

— Что, не выходила?

— Да когда же? Нет, не появлялась.

Он опять бросился в ворота, побежал к погосту. Мысленно молил: «Господи, Господи, прошу! Лишь бы ничего не случилось. Сохрани ея! Ангелочка нашего, солнышко, былиночку!» И увидел издалека распростертое тело на земле. И, не чуя ног, приблизился, опустился на колени,заплакал.

Бвпраксия лежала вполоборота, запрокинув голову, с выражением удивления на прекрасном лице. А из переносицы, посреди бровей, у нее торчала деревянная ручка шила.

Мономах коснулся Ксюшиной ладони — все еще тепловатой, влажной. И поцеловал. И закапал ее запястье слезами. С болью произнес:

— Душенька, прости, что не спас!..

А трава у могильных плит слабо колебалась от июльского ветерка, вроде бы сочувствуя князю. Яркокрасные розы, точно капли крови, на надгробии Кати алели. Капля крови алела и на Ксюшиной переносице. Мертвые затягивали живых. Мертвых становилось все больше. И никто не мог помешать этому печальному шествию.

А спустя три дня летописец Нестор, тяжело вздыхая и бубня в вислые усы, внес в свои анналы следующие строки:

«Преставися Евпракси, дщи Всеволожа, месяца иулия в 10 день, и положена бысть в Печерском монастыре у дверий, яще к югу. И сделаша над нею божницу, идеже лежит тело ея».

Провожали Опраксу в последний путь очень многие: Святополк заехал с митрополитом и близкими боя-

рами, тысяцкий Путята Вышатич, Мономах привез из Вышгорода мать-княгиню и Васку. Феоктист привел множество монахов. Только из Андреевской обители никого не было — те, кто любил покойную, не пошли, побоявшись навлечь на себя гнев игуменьи.

Мать-княгиня плакала и шептала:

— Тэвочки моя... На кого меня бросил, почему оставил? Всё я потерял: муж-супруг, сын и дочки... Больше жить нельзя. Надо уходить вслед за ним...

Плакала и Васка. Про себя твердила: «Ненавижу их! Всех и каждого в этом городе! Вырасту — уеду в Германию. Не желаю жить среди тех, кто убил мою дорогую маменьку!»

А Владимир думал: «Отчего так несправедливо устроен мир? Не успеешь одолеть одних супостатов, как на смену возникает вдвое больше новых. И в борьбе гибнут только лучшие. Бедная сестренка! Сколько довелось тебе пережить! На три жизни хватит! Но теперь, я надеюсь, ей легко и привольно. Встретилась в раю с мужем и ребенком, пребывает в радости. Царство ей Небесное! Ангелом была на земле — и на небе оказалась вместе с ангелами!»

Колокол звонил на Успенском соборе. Этот звон несся над Днепром, возвещая, что еще один человек из семейства Рюрика приобщился к вечности, а деяния его — суть уже история.

Два года спустя,

Киев, 1111 год, лето

Феоктисту доложили:

— Прибыл из Неметчины ихний латинский архиепископ, прозывается Герман, спрашивал сестрицу Варвару. А узнав, что давно преставилась, плакал, сокрушаясь зело. И хотел посетить ближние печеры, где ея могилка. Дать ли дозволение?

Настоятель ответил:

— Сам сопровожу.