Евпраксия

Старшая сестра отвернулась к окну и сказала холодно:

— Не стращай, не стращай, голубушка. Уважаю и память о родителе, и Никифорову жалость к тебе. Почему бы нет? Но имею и свое мнение. Голова на плечах не отсохла, чай! И отвечу так: коль желаешь — ладно, благословлю на постриг. Но потом, в обители, роздыху не дам. Света белого у меня не взвидишь. Каяться заставлю денно и нощно. Сразу предупреждаю, дабы не роптала.

Евпраксия ответила просто:

— Не взропщу. И любую повинность сочту за благо.

— Что ж, тогда ступай. Кто твой духовник?

— Так отец Евлампий из Вышгорода — что и маменькин.

— Исповедуйся ему, пусть грехи отпустит. И наставит, как вести себя дальше перед постригом. На великомученицу Варвару приходи.

— Слушаю, сестра.

— Я теперь тебе не сестра, но матушка.

— Матушка игуменья.

— То-то же, ступай. И молись, несчастная!

А когда Опракса, поклонившись, удалилась из кельи, Янка усмехнулась ей вслед: «Дурочка — она и есть дурочка. Понимает, что не люблю, только все равно лезет. В голове мякина! Хочешь — получай. Я три шкуры с тебя спущу. Генрих-еретик ангелом покажется!» Посмотрела в оконце, взгляд перевела в Красный угол и перекрестилась. И спросила сама себя: «Чтой-то я разгневалась будто? Сердце тук-тук-тук. Из-за этой девки?! Недостойной во всех отношениях? Полно, полно, нужно успокоиться. И быть выше мелких чувств. Я не только Рюриковна, но и Мономаховна. Не пристало мне злиться по пустякам». Кликнула келейницу и сказала:

— Я дала согласие на ея постриг. Ты была права: надо проявлять милость к падшим.

Серафима, перекрестившись, вздохнула:

— Слава Богу! Мы должны учиться у тебя добродетели, матушка.

Настоятельница заглянула монашке в лицо: уж не ерничает ли, мерзавка, уж не издевается ли? И не поняла. И махнула пренебрежительно рукой: мол, иди, иди, расскажи сестрицам, как умею я преодолевать личное и покорно исполнять Заповеди Господа.

До насильственной смерти Опраксы оставалось всего лишь два с половиной года.

Восемь лет до этого,

Венгрия, 1098 год, весна

Герман, архиепископ Кёльнский, уговаривая ее величество Адельгейду, урожденную Евпраксию, возвратиться к мужу, Генриху IV, и почти достигнув в этом деле успеха, не учел одного момента. Хельмут, кучер, убежал из-под стражи не просто так. Раскачав пару досок на трухлявой крыше сарая, где его держали, и благополучно выбравшись на свободу сквозь проделанную дыру, сразу не помчался прыгать с крепостной стены в реку, а направился под покровом ночи к дому коменданта. Влез на дерево, а с него перебрался на карниз второго этажа. И, рискуя поломать шею в случае падения, двинулся по узкому уступу, незаметно подглядывая в незашторенные окна. Наконец нашел нужное окно — в комнате увидел свою хозяйку, наклонившуюся над кроваткой с Эстер. И чуть слышно постучал в ячеистое стекло. Женщина испуганно оглянулась. Он махнул ей рукой, и она, бросившись к окну, распахнула раму.

— Господи, неужто? — улыбнулась Опракса. — Залезай скорей. Как сумел сбежать?

— Бог помог. Я за вами. Ваша светлость в состоянии улизнуть отсюда?

— Что? Сейчас? — озадачилась та.

— А иного случая может и не представиться.

— Ты меня смутил... А Эстер? Подвергать ее опасности я бы не отважилась.

— Да, девчушку-то придется оставить.

— Ни за что, ни за что, слушать не желаю! Мне и так нет прощения за смерть Паулины. Позаботиться о ее кровиночке — мой священный долг. — Усадила кучера в кресло, угостила принесенными ей от коменданта фруктами и бисквитами. А потом продолжила: — И еще одно обстоятельство: я опять подумываю, не вернуться ли к его величеству...

Хельмут оторопел и застыл с непрожеванным персиком во рту. Проглотил и спросил:

— Вы готовы его простить?

Ксюша покраснела:

— Да, наверное... До конца не решила...

— Сами ж говорили: «дьявол во плоти»!

— Говорила, да... Но ты понимаешь...

— Ох, побойтесь Бога! Я, конечно, человек маленький, не имею права наставлять господ, но скажу по-нашему, по-житейски. У меня была жена Хельга. Я и обратил на нее внимание из-за имени. Я вот — Хельмут, а она — Хельга. Интересно, правда? И сама из себя — ничего такая, фигуристая. Поженились, в общем, стали вместе жить. Так она мне наставляла рога на каждом шагу. Ненасытная была — просто страх. Уж чего я с ней ни делал — и упрашивал, и грозил, даже колотил — никакого сладу. Чуть я за порог — а она уже с кем-нибудь милуется. И тогда я сказал: разведусь — и точка. Потому как за прелюбодейство разводят, сами знаете. Церковь наша святая за супружескую измену карает строго. После этих слов Хельга в ножки — бух! — умоляет не разводиться. Говорит — исправлюсь, буду себя блюсти и не посмотрю ни на одного постороннего мужика. Поклянись, говорю, на святом Распятии! Поклялась. Я ее простил...

— Ну вот видишь!

— Так, а после что ж из этого получилось? Я повез королеву-мать в Тормов, на моление, а моя благоверная — вновь за старое. Стала клятвопреступницей. И Господь ее наказал: тот, с которым она сошлась, стукнул ее, хмельной, по башке — и убил насмерть.

— Свят, свят, свят! Ужасы какие!