Евпраксия

Ксюша изъявила желание заниматься с девочками в монастырской школе: ведь она знала три иностранных языка (греческий, латинский, немецкий), разбиралась в географии и истории, замечательно пела. Но от Янки поступило бессердечное указание: «Эту грешницу близко не подпускать к детям». Даже Васку приходилось видеть тайком, чтобы не заметили инокини-наушницы и не донесли матушке.

Катя Хромоножка тоже переживала и старалась успокоить сестру:

— Ничего, потерпи, всё со временем наладится. Вот увидишь, по весне станет легче. Придираться не будет по мелочам.

— Ох, не знаю, не знаю, Катечка, у меня скверное предчувствие.

— Да с чего же, милая? Кончится зима, и земля, и душа оттают.

— Только не у Янки. У нея душа промерзла на-скрозь. Так и веет холодом.

Младшая вздыхала:

— Жизнь ведь у бедняжки была не из сладких. Вот и очерствела. Ты-то хоть успела посмотреть мир, побывать замужем, и причем — дважды, народить сына, воспитать приемную дочку... А она?

Старшая считала иначе:

— Сравнивать нелепо. Ты вон тоже — прямо из хором отчих да в монастырь. Но не очерствела же! Дело не в судьбе, а в натуре. У нея натура недобрая.

— Говорят, что Мария Мономах вечно всех шпыняла. Видно, Янке и передался норов материнский.

— Слава Богу, хоть Владимир Мономах не такой — в тятеньку пошел. С нами ласков.

— Да зато с врагами жесток зело.

— Да на то они и враги, чтобы им спуску не давать.

Наступила весна, а игуменья, вопреки Катиным надеждам, не сменила гнев на милость. Основная размолвка между ней и Опраксой приключилась в мае, из-за брата. Вот как это было.

Из Переяславля принесли весть, что скончалась супруга Мономаха, Гита. Дочь Английского короля, пробыла она замужем за Владимиром тридцать три года и успела родить ему одиннадцать детей, в том числе и Георгия (Юрия), прозванного Долгоруким. (Значит, заметим в скобках, «основатель Москвы» был на одну вторую англичанин, на одну четверть — грек, на одну восьмую — швед, на одну шестнадцатую — норвежец... А имелась ли в нем вообще славянская кровь?!)

Евпраксия всплакнула, вспомнив, как душевно приняла ее у себя Гита восемь лет назад, как они сидели рядком, пили мед и делились своими тайными женскими заботами. Сразу же подумалось: надо съездить в Переяславль, попрощаться с покойной, поддержать брата в трудную годину. И пошла отпрашиваться у Янки.

Та, как водится, поначалу не желала принимать младшую сестру, но потом соблаговолила и допустила. Но спросила довольно грубо:

— Что еще такое? Почему ты не на работах, как остальные?

Ксюша объяснила:

— Так ведь Гита Мономахова умерла. Или ты не знаешь?

— Я-то знаю, а тебе разве есть до этого дело? Отчего такие тревоги?

— Так ведь наша с тобой невестка. Ты-то не поедешь на погребение?

— Недосуг.

— Я хотела бы съездить.

— Вот придумала тоже! Нешто без тебя обойтись не смогут?

— Праху поклониться желаю. Брата поцеловать.

— Тоже мне, сестрица нашлась! Шелудивая воло-чайка... — Янка презрительно дернула плечом.

Неожиданно в Ксюше вспыхнули все дремавшие до последнего мига чувства — гордость, самоуважение и достоинство. Задрожав от ярости, топнула ногой, сжала кулаки и воскликнула:

— На себя посмотри, поганка! Кто ты есть такая, чтобы мне пенять? Бабка твоя, Склерина, — мерзкая наложница императора Мономаха! Пусть я волочайка, допустим; ну а ты зато — жалкая дворняжка!

Янка растерялась в первый момент, хлопала глазами испуганно. А потом, не в силах возразить ей по существу, ибо крыть было нечем, развернулась и, схватив со стола толстый требник, запустила им в Евпраксию. Он, тяжелый, в деревянной обложке, пролетев мимо головы, оцарапал ей щеку и скулу (хорошо, что не попал в глаз!), шлепнулся со стуком на каменный пол у двери. Ксюша вытерла рукой выступившую кровь, криво усмехнулась:

— Вот и потолковали... Проявились во всей красе — две княжны Рюриковны! — повернулась спиной и пошла из кельи.

Настоятельница крикнула:

— Из обители ни ногой — слышишь? Запрещаю ездить в Переяславль!

Та пробормотала под нос:

— Запретить мне никто не может.

— Коль поедешь — не возвращайся! Брошу тя в холодную! Посажу на хлеб и на воду!

— Прав на то не имеешь. Не в остроге, чай...

И поехала.

Лодку и гребцов ей дала маменька, на дорожку благословила:

— Хорошо, тэвочки моя, надо посетить брат родной. Володимера тоже я любить, он хороший пасынок, плёхо мне не делать. Янка — падчерица плёхой, злёй, зубастый. Янку не любить.

Плыли по течению Днепра споро. Завернули в левый его приток и еще до темноты оказались возле пристани Переяславля. Он был небольшой, ладный, с мощными бревенчатыми стенами и высокими земляными валами, возведенными еще при Владимире Святом, сотню лет назад. Здесь недолго княжил ее отец — Всеволод Ярославич, прежде чем занять Киевский престол. И вообще был такой негласный закон: кто сидит в Переяславле, станет следующим киевским князем.