Евпраксия

Вероятно, в иной ситуации Ксюша бы дрожала всем телом, запиналась и не смела поднять пылающего лица; но тревога за сына и бессонная ночь у постели мальчика выжгли из ее сердца остальные чувства; стоя перед мужем, ничего не боялась, лишь тоска наполняла душу, безразличие ко всему, кроме Лео. Не спеша ответила:

— Я в порядке, сударь. Если и говорить об умственной хвори, то не о моей. Кто во имя ереси заставлял беременную супругу принимать участие в черной мессе? Для чего ж теперь удивляться, что ребенок родился прежде срока и никак не может поправиться!

Слушая ее, император жевал нижнюю губу. А потом сказал:

— Вы себе отдаете отчет в том, что говорите? Только что, мгновенье назад, обвинили меня в сумасшествии. Мыслимо ли это?

— А мгновеньем ранее в том же обвинили меня.

— Между нами разница. Вы — никто. Я — все!

У нее презрительно сморщился нос:

— Может быть, Господь Бог? Уж не много ли на себя берете?

— Да, представьте: император — помазанник Божий.

Женщина вздохнула:

— Знаю, знаю. Но венчал вас на царство кто? Преданный вам епископ Виберто ди Парма, незаконно избранный вами Папа. Ведь недаром же пол-Европы называет его презрительно *антипапой*!

— Замолчите. И не говорите о том, в чем не разбираетесь.

— Почему вы сегодня в Италии с войсками? Очень просто: итальянская часть империи вам не подчиняется. Вас не признают императором и в Германии. А меня, между прочим, венчали по всем канонам.

Генрих рассмеялся:

— Неужели? Вас венчали тоже преданные мне архиепископы — Гартвиг и Герман. Отлученные «настоящим», как вы утверждаете, Папой. Так что не советую вдаваться в подробности. А иначе докатимся до того, что и брак наш не легитимен.

— Ах, не легитимен?

— Получается, да: если Гартвиг и Герман, совершавшие таинство обряда, были прокляты Папой, то они не имели права нас венчать. Брак не легитимен, вы мне не жена, стало быть — никто.

— Ах, никто?

— Абсолютно.

— Почему же тогда вы меня удерживаете в Вероне да еще ругаете за попытку увезти отсюда ребенка — совершенно не принца даже, а обычного мальчика, незаконнорожденное дитя?

Самодержец отрезал:

— Потому что не подвергаю сомнению совершенного. Я — помазанник Божий. Вы — моя жена. Леопольд — наш наследник и маркграф Австрийский.

Адельгейда кивнула:

— Вот и славно. Значит, мы на равных. И по праву равного заявляю вам: не позволю, чтобы вы отобрали у меня Лео.

Немец удивился:

— Что за чушь такая? У меня и в мыслях не было отбирать ребенка. Кто внушил вам эту нелепицу? Конрад? Ах, мерзавец... Впрочем, он, конечно же, пляшет под чужую дуду. Да, с Каноссой пора кончать. Не оставлю от крепости камня на камне.

— Вы серьезно не увезете мальчика?

— Говорю же: нет! — Он приблизился к ложу, отодвинул полог, прикрепленный к высокому балдахину. — Как его самочувствие? Лучше?

— К сожалению, ненамного. Жар еще силен.

— Я пошлю за лучшими докторами Мантуи и Пизы. Мы должны спасти принца. Вырастить достойным королевского звания. — Император опустил полог. — Понимаете, о чем я, сударыня? Конрад — негодяй, тряпка, отщепенец. Генрих-младший не лучше. Он уж больно туп. Не рискну ему передать корону... Значит, Леопольд. Главная надежда империи.

Евпраксия ответила:

— Для меня политика не важна. Просто я желаю ему здоровья.

Самодержец пропустил ее реплику мимо ушей и направился к двери. Обернувшись, заметил:

— Инцидент исчерпан. Больше не сержусь за попытку бегства. Вас хотели использовать в гнусных целях, вы не виноваты. Но!.. — Самодержец посмотрел грозно. — Если из-за этого происшествия с Леопольдом что-нибудь случится — не хочу произносить страшное! — это будет конец нашим отношениям. Так и знайте, сударыня. Так и знайте!

Адельгейда присела в почтительном реверансе:

— Я молюсь за его спасение.

— Хорошо, помолитесь и от меня тоже.

Капеллан — падре Федерико — живо отозвался на просьбу императрицы и провел службу за здравие младшего сына кесаря. Схожие молебны прошли и в других храмах города. Прибывшие доктора не сказали ничего нового: лихорадка на фоне бронхита, надо давать теплое питье и микстуры, понижающие жар. Вскоре ребенку сделалось получше; впрочем, кашель только усилился, стал сухим и лающим. Евпраксия спала не больше полутора часов в сутки и почти не отлучалась из детской. Но на третий день Паулина едва не силой увела госпожу в ее апартаменты — ненадолго прилечь и слегка соснуть. Говорила с укором в голосе:

— Посмотритесь в зеркало, ваше величество: бледная, осунувшаяся, нос один торчит. Разве ж можно доводить себя до этаких крайностей? Дети все болеют. Убиваться нечего. Надо и себе уделить внимание. Что его величество скажут?

— Лёвушка поправится — с ним и я тоже расцвету, буду есть и пить. А пока глоток не проходит в горло.

— Так хотя бы вздремните. На полчасика. Груня посидит у кроватки.

— Так и быть, согласна. — Уходя, предупредила Горбатку: — Если что — зови. Не до церемоний. Самочувствие принца во сто крат важнее моего сна.

— Не тревожься, душенька, — отвечала нянька. — Буду начеку.