Евреи

— Я понимаю вас, — с увлечением произнесла она. — Я верю, я верю… — Она начинала, обрывалась… Как хороша она была теперь в своем волнении! Свет от лампочки делал ее всю золотистой, и в этом подвижном золоте, точно в оправе, как что-то отдельное, живое, переливались блестевшие восторгом глаза.

— Не понимаю, — повторил Нахман, — когда больно, то больно, и к этому не привыкнешь.

Ему становилось досадно, неприятно. Лишь вчера он был у Хаима и насмотрелся таких ужасов, что теперь казалось позором слушать Натана. А Натан, как человек, познавший истину и пожелавший отдать ее другому, сердечно говорил!

— Ты сердишься, Нахман, я вижу. И мне как будто стыдно перед тобой. Но я понял… Зачем бороться, биться, когда страдание неизбежно?

Он замолчал.

Нахману стало грустно. Опять сидел прежний Натан, ласковый, нежный, с милыми жестами… Во дворе бродила тишина, пустая, бесстрастная, безнадежная. Люди без тревоги спали после дня трудов и мучений, и мнилось что-то освященное в этой ночной покорности, когда они запасались силами для бесцельных страданий. Чего еще хотел Натан? Разве в окраине не вконец искалечили себя, чтобы не бороться?

— Мне не нравится все, что ты говоришь, — произнес Нахман после молчания, — я теряюсь…

— Нужно пройти школу, — с силой возразил Натан. — Какая цель жизни? Быть сытым? Это ужасно, Нахман… Страдание вечно, претворим его в радость. Сложим руки, пусть бьют нас по щекам.

— Мне страшно слушать тебя, — с испугом проговорил Нахман, вглядываясь в его возбужденное лицо. — Перестанем говорить об этом.

— Мне страшно, — прошептала Мейта про себя.

— Перестанем, — согласился Натан, — но я нашел утешение, я смирился, я счастлив… Я был единственный еврей в полку, один среди врагов… Меня били, истязали — я наслаждался. У меня болело тело, кружилась голова, надо мною издевались… Но душа моя грелась, как у теплого очага… Я сказал себе: страдание вечно, нужно уметь претворить его в радость.

Он встал и заходил по комнате. Нахман, опустив голову, слушал и уже не разбирался, прав ли Натан, и хотя сердце его кричало: нет, но восхищенная душа просила покориться.

— Выйдем, — произнес Натан, — я задыхаюсь.

Они вышли и уселись на пороге. Мейта осталась в комнате, иногда засыпала, грезила, пробуждалась, и ей сладко было слушать неумолкавшие голоса.

Теперь Натан вспоминал и тихим голосом рассказывал о своей поездке в полк. Как живые вырастали солдатские вагоны, переполненные пьяными новобранцами, которые веселились так, словно солдатство являлось давно желанным исходом от тяжкого существования. Ужасно было первое утро в казарме, первая мысль о полной беззащитности. Ужасна была бесцельная, бессмысленная работа с рассвета до ночи, побои, насмешки, презрение…

— Довольно, — попросил Нахман, — я свалился бы гораздо скорее тебя…

— Теперь мне дали чистую отставку, — усмехнулся Натан.

Оба замолчали и долго глядели на луну. Она шла тихо, тихо по небу и как бы передвигала тени на земле, чтобы ей удобно было видеть все, что внизу. Но что-то бесконечно доброе лежало на ее круглом лице, в ее человеческой улыбке. И только темная кайма губ была искривлена набок, как будто от сострадания.

— Поговорим о тебе, — произнес Натан, — я конченный человек… Завтра пойду в больницу, может быть, навсегда. Странно, — вдруг выговорил он, — как далеки наши мечты. Помнишь вечера на "том" дворе?

— Да, да, — подхватил Нахман, обрадованный этим вопросом, — я и сам не понимаю, что произошло с нами. Я теряюсь Натан… Я спрашиваю себя: чего я хочу? Может быть, я знаю… но как сделать? Не знаю, Натан, не знаю. Столько загадок кругом… Меня окружают горы людей, мне тяжело их носить…

— Горы людей, — шепотом повторил Натан.

— Да, да, горы. Вот видишь этот двор? Ступай из комнаты в комнату, ты услышишь все стоны, какие может издать человек. Ступай из дома в дом, ты услышишь худшее. Я весь день с ними, весь день, Натан!..

Он замолчал подавленный. Как будто ток прошел между обоими и соединил их.

— Нахман! — тихо произнес Натан.

— Что Натан?

— Смерть лучше жизни. Клянусь тебе!..

Мейта показалась на пороге и громко сказала:

— Ему пора спать, Нахман. Я все приготовила в комнате.

— Хорошо, хорошо, — засуетился Натан, — я падаю с ног.

— Я еще посижу, Натан. Мейта тебе покажет, где лечь. Спокойной ночи!

Натан скрылся в комнате; Нахман остался один и в скорбном недоумении сидел, опустив голову на руки.

Шорох раздался сзади него.

— Это вы, Мейта? — произнес он, не оборачиваясь.

— Да я, Нахман. Натан уже спит.

— Сядьте возле меня… Что вы думаете о нем?

— Я думаю, что он не будет жить.

— Не будет жить, — с сожалением повторил он, будто хоронил что-то родное.

— Он хороший, Нахман, хороший, дорогой…

— Если спрашиваешь, и нет ответа, — не слушая, произнес Нахман, — нужно погибнуть.

Он замолчал, смутно чувствуя, что с ним происходит что-то важное.

Мейта сидела рядом и тихо дрожала от его близости. Она не смела взглянуть на него, но чувствовала его всего, как будто держала на руках и прижимала к сердцу. И словно ждала одного слова, чтобы предаться ему.

— Вы говорили с Фейгой? — опять раздался его голос.