Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Фамилия Эренбурга пани Юлишке хорошо знакома. Ее в семействе Лотты часто упоминали. Страницы, посвященные Киеву в мемуарах, относятся к лучшим. Эренбург прожил в этом южнорусском городе около года — с конца 1918-го до последних месяцев незабываемого 1919-го. В круговерти революционных событий он ухитрялся не только писать стихи, но и читать в разных местах. Лотта бегала слушать Эренбурга на Николаевскую в маленький подвальчик где-то недалеко от поворота на Ольгинскую. Эренбург читал не только себя, но и французских поэтов, рассказывал о Париже и о набирающих силу художниках, живших на Монмартре и в Латинском квартале. Юную интеллигентную аудиторию охватывал восторг. Эренбургу дарили цветы и самодельные конфеты. Из подвальчика выбирались заполночь. Лотта входила в кружок ярых поклонниц поэта, но приблизиться к нему и познакомиться не решалась. Когда они впервые встретились в Москве и Корнейчук их познакомил, Эренбург улыбнулся и сказал:

— Я вас помню. Вы здорово хлопали.

У Лотты были сияющие глаза и крепкие ладони.

Лапин в свою очередь представил Хацревина:

— Добрый знакомый Александра Евдокимовича и Лотты Моисеевны. Они недавно вместе были в Риге.

Вечером, подробно рассказывая о визите гостей швейцару Кишинской, на ее замечание:

— Юлишка, ты неосторожна. Лотта Моисеевна запретила тебе пускать незнакомых. Ты ведь знаешь, что вокруг одни шпионы, — Юлишка резонно ответила:

— Если бы шпионы, то назвали бы хозяйку по паспорту — Шарлоттой, а не как родные — Лоттой Моисеевной.

Кишинская покачала головой. Пани Юлишка всегда славилась умом и находчивостью.

— В листовках постылые пишут… (Постылые — это немцы. У Юлишки были счеты с ними.) «Возьмем в плен Шарлотту Корнейчук и освободим украинский народ от нахлебников».

Пани Юлишка не дожила до возвращения Лотты в Киев. От швейцара Кишинской мы и узнали о посетителях. Юлишка приняла их по-царски, накормила домашней пищей, обогрела, как умела, а умела она многое, потому что была добра, отзывчива и жалостлива.

С Кишинской потом поделилась:

— Обходительные мужчины! Зачем только сюда прикатили? Немцы на носу. Ведь никого не пощадят постылые.

О Лапине и Хацревине, не зная их судьбы, пани Юлишка долго печалилась, долго вспоминала их. Быть может, из-за безукоризненно вежливой речи. Пани Юлишка привыкла к подобным гостям. У Лотты в доме на Чудновского другие не появлялись.

— Вот Михоэлс тоже был обходительный. И Петрицкий. Всегда кланялся и приветливо улыбался. А как нахваливал угощение! Где они теперь?

Кишинская не могла на этот вопрос ничего ответить, хотя и Михоэлса, и Петрицкого, да и многих других она превосходно помнила по долгу службы, докладывая главному топтуну на Чудновского, кто посещал квартиру четы Корнейчук.

Смерть в котле

Эренбург в мемуарах сообщает о последних часах жизни Лапина и Хацревина: «Лапин и Хацревин вместе с армией ушли из Киева в Дарницу, дошли до Борисполя. Немцы окружили наши части. Некоторым удалось выйти из окружения. От них мы потом узнали судьбу Лапина и Хацревина. Нельзя было терять ни минуты, а Хацревин лежал — у него был очередной припадок. Лапин не захотел оставить друга. „Скорее! Немцы близко!“ — сказал ему один корреспондент. Борис Матвеевич ответил: „У меня револьвер…“ Это последние его слова, которые до меня дошли».

Лев Славин передает эпизод гибели двух товарищей несколько по-иному: «Офицер, который видел их последним, рассказывал: на охапках сена при дороге лежал Хацревин. Он был окровавлен. Лапин склонился над ним, в солдатской шинели, сутулый, с винтовкой за спиной. Они пререкались. Хацревин требовал, чтобы Лапин уходил без него. Лапин отвечал, скрывая нежность и грусть под маской раздраженности: „Ну ладно говорить глупости, я вас не оставлю…“»

Слова о винтовке за спиной внушают почему-то большее доверие, чем ответ Лапина: «У меня револьвер…» Однако, когда я беседовал с Ириной Ильиничной Эрбург о поездке Лапина и Хацревина в Киев и последних их минутах, она придерживалась отцовской версии, изложенной в мемуарах.

Живыми не дались

В начале 70-х годов, когда я работал в «Литературной газете», ко мне приходил старый журналист-фронтовик Иосиф Осипов. Его конек — заметки о нефтяниках и геологах. Публиковали их редко, и то после прямого вмешательства Чаковского, но появлялся Осипов регулярно, сидел подолгу и рассказывал всякие байки, иногда забавные. Человек он был, очевидно, хороший, но не одаренный серьезным журналистским талантом. Узнав, что я киевлянин и собираю всякие сведения о катастрофе Юго-Западного фронта, припомнил и подарил мне два-три правдоподобных факта. Сам он работал над очерком об отступлении армии из украинской столицы, где, кстати, упоминал о последней встрече с Лапиным и Хацревиным. Если отжать из фрагмента воду и опустить, вероятнее всего, придуманные мелкие и незначительные детали, то останется кое-что похожее на действительно происходившее: «…Тусклым осенним утром покидали мы Киев. Над городом вставало дымное зарево. Немцы били фугасными снарядами по Крещатику…»