Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Я уже где-то слышал подобные слова, и ситуация была знакома. И вдруг вспомнилась давняя исповедь отца за год до смерти.

Он выходил из окружения в районе Житомира. Шли ночью по знакомым местам. Днем спали, укрываясь в балках или густом кустарнике. Видели, как немцы перли вперед и вперед, видели, как по шоссе два-три автоматчика гнали тысячи ободранных и обезоруженных бойцов. Глубоким вечером, когда группка собиралась тронуться в путь, к отцу обратился его приятель Ч. и шепотом — запинаясь — произнес:

— Я тебе советую, Маркуша, отстать от нас. Мы без тебя дорогу скорее отыщем.

Отец сперва не понял.

— Как?! Почему без меня? Что за чепуху плетешь?

Ч. отвел глаза и произнес, еще больше запинаясь:

— Я вчера слышал ихний треп: если напоремся на немцев, то пропадем из-за Гальперина. Скажут: еврея спасаете. Так что пора от него избавляться. Иначе — крышка.

— Кто такие поганые речи ведет? — спросил отец. — Я его сейчас пристрелю. Я никого не испугаюсь — ни особистов, ни немцев.

— Не ерепенься, Маркуша. За тобой наблюдают, и ты на мушке. Хочешь, я с тобой? Глупости только не делай! Убьют!

Ужасный век! Ужасные сердца! Отец, ни слова более не отвечая, повернулся и открыто, не таясь, отправился собственным маршрутом. Мрак поглотил его. Никто его не остановил, не окликнул.

— А Ч. куда делся? — спросил я отца. — Что с Ч. — он твой друг и сейчас?

— Догнал. Вместе и ускользнули.

Значит, не такой ужасный век и не все сердца ужасны?!

Начфин — в противоположность отцу — не мог просто так сняться и исчезнуть. На нем висела полковая касса. Ее он тащил с бойцом на тележке, и он решил следовать за бывшими товарищами, но держаться в отдалении. Так и двигались с бесполезным грузом. Время от времени начфина менял оставшийся верным запечатанным мешкам, ему и Сталину пожилой боец, родом из-под Полтавы.

На третью ночь начфин все же отважился приблизиться к костру — голод вынудил. Поесть дали, налили кипяток в консервную банку. Под утро разбудил подосланный доброжелатель:

— Ты все-таки уходи от нас. Так постановили. Не испытывай судьбу. А деньги — брось. Они теперь никому не нужны. Разве не видишь, что делается вокруг?

Начфин ничего вокруг, кроме леса и подлецов, не видел, тележку с кассой, убоявшись расстрела, не оставил, а совету последовал и вскоре, к счастью, наткнулся на оперативный отряд НКВД, который собирал выползающих из окружения и потерявших свои соединения. Позже на этот же отряд НКВД наткнулись и бойцы, прогнавшие начфина.

Далее в очерке рассказывались всякие другие любопытные и правдивые эпизоды, не имевшие никакого отношения к национальному вопросу и прославлявшие мужество бойцов РККА.

— Как же вы поступили с предавшими вас однополчанами? — спросил я начфина. — Сообщили об их поведении оперативникам и армейскому начальству по горячим следам?

— Нет.

— Отчего же? — удивился я. — Ведь они…

Я не окончил фразы, потому что не сумел подобрать подходящего слова. Действительно, кто они?

— Конечно, я могу объяснить, почему не затеял истории. Но вы, вероятно, не поймете. На фронте не так все просто, — и начфин опустил голубовато-серый прозрачный и ясный взор.

Я посоветовал отнести очерк в Военную комиссию при Союзе писателей и в журнал «Знамя», предупредив, что ему безусловно откажут в публикации, если он не вычеркнет эпизод с тележкой или, по крайней мере, не смягчит национальный момент.

— Нет, этого я не должен делать. Это правда.

Я развел руками, и он ушел от меня — кривенький, маленький, уродливый, похожий на всякие недоброжелательные изображения. И лишь спустя десятки лет я догадался, отчего начфин, оказавшись среди своих, поступил именно так, а не иначе, но для того надо было самому прожить не очень простую жизнь. Правда, мне помогло добраться до истины еще одно отцовское воспоминание.

Нескончаемое продолжение

Эренбург до самых последних дней оставался человеком войны. Он понимал людей, чья профессия была неотделима от войны, и очень опасался их. Его мало занимали борьба за права человека, страшные подробности, связанные с ГУЛАГом, и трансформация коммунистического режима. Кровавый кошмар прошедших войн и культурная политика России отнимали у него все оставшиеся дни. Он родился в начале 90-х годов ХIХ века и не мог объять все необъятное. Он еще не издал «Черной книги», еще не успел воплотить в строки многое из задуманного. Он видел рост национализма, ухудшающееся положение еврейского населения, попытки возвратить кое-что из прежних лихих лет сталинщины. То, что происходило на Западе с военными преступниками, не давало покоя.

Палача Бабьего Яра СС-штандартенфюрера Пауля Блобеля — повесили. Зато СА-бригаденфюрера доктора медицины Курта Бломе оправдали. Генерал пехоты Гюнтер Блюментрит командовал 12-м корпусом СС. В плену сотрудничал с американской Военно-исторической комиссией. К суду не привлекался и добился раннего освобождения. Его эсэсовские молодчики, очевидно, вели себя как ангелы.