Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

О чем это я? О себе? Об Эренбурге или о том, третьем, кто стоит между нами и держит милую Женю за руку? О ком это я? О нас, о вас, об улетевшем без следа времени? О сто двадцать четвертой группе? О давно миновавших событиях? Обо всем, но больше всего — о зачарованной Роще, на которую не обратил никакого внимания в горячке сбора материала о сталинской стройке обычно внимательный к зеленеющим парижским уголкам Эренбург.

Спаситель

Полемика вокруг «Дня второго» не отвратила Эренбурга от происходящего в идеологической и культурной жизни СССР. Да, за осколки правды — даже за осколки! — надо сражаться, но он привык к борьбе и готов к ней. А драться приходилось чуть ли не с каждым встречным, отстаивая право на собственное мнение и собственное понимание событий.

Даже сбор материала проходил негладко. Где уж там заметить какую-то Рощу! Так, ландшафтный фон — не более. Не Булонский лес, конечно.

Сперва отправился поближе — на строительство магистрали Москва — Донбасс и на химкомбинат в Новомосковске. Взять искомое малой кровью. Но эти метания ничего не дали. Стало ясно, что в Сибири он окунется в главные события эпохи, а это позволит глубже вникнуть в социальную суть фактов. Он не ошибся в надеждах и почти в месяц объехал Новокузнецк, Томск, Новосибирск и Свердловск. Если учесть, что поезда ходили очень медленно, быт был неустроен, невзирая на разные удостоверения, Торгсин и прочие облегчающие командированному блага, то обоснованно сделать вывод, что путешествие скорее напоминало кавалерийскую атаку, чем углубленное знакомство с реальностью. Вдобавок Эренбург целиком попадал под власть сопровождающих, в зависимость от них. Они старались навязать маршрут, темы, встречи и все, что входит в слишком емкое понятие сбора материала. Но он старался уйти от опеки и, бросаясь в разные стороны, добивался своего, нужного ему. Это очень хорошо просвечивается сквозь страницы романа. Он понимал, что освоить жизнь по-настоящему за столь короткий срок — нелепая, недостижимая цель. Надо что-то придумать, поиски героев должны подсказать верное решение поставленной художественной задачи. Этот наскок, сложности в познании развернувшейся перед ним картины явственно ощущаются в романе. Эренбург не очень много уяснил себе из того, что творилось в Томске и Новокузнецке. Телеграфный стиль несколько камуфлирует спешку, проявленную при добыче важных для повествования деталей.

Колоритная фигура центрального героя романа Володи Сафонова спасла положение. Он, его образ, поставленный во главу угла, позволил Эренбургу избавиться от неминуемого голода, который всегда грозит писателю, плохо знакомому и с поверхностными, и с глубинными течениями чужой жизни. Таким образом, наращивая события вокруг Володи Сафонова, Эренбург избежал провала. Трагедия интеллектуализма в столкновении с технологией варварского большевизма сделала книгу серьезной, не пропагандной и придала ей классический размах. Эренбург вел сражение на знакомом поле. Мировая культура стала его союзником, подпоркой, зеркалом, движителем сюжета, чем он обязан целиком Володе Сафонову — своему главному и не очень любимому персонажу. Ужаснувшись тому, с чем он столкнулся, если бы не история Володи Сафонова, втягивающая читателя в психологические дебри, Эренбург оказался бы перед дилеммой — стать адептом лжи или голой, ничем не прикрытой действительности. Последнее вышибло бы его из страны навсегда, хорошо бы — уцелел. Володя Сафонов стал спасителем «Дня второго», позволил выплеснуть на поверхность часто и недозированную правду. Это понял опытный и умный Бабель, постоянно сомневающийся в возможности публикации романа. И сомневался он не напрасно. Кавалерийская атака завершилась победой. Победа состояла в том, что Эренбург сумел из гущи событий, из дикого хаоса социалистических преобразований выдернуть и откристаллизовать личность, явившуюся центром преломления различных сил, психология которой была знакома и потому — подвластна Эренбургу. Здесь не оказалось места случайности. Здесь все слилось — везение, опыт, талант, знание классической литературы, традиции русского реализма и какая-то пронзительная правда, свойственная верно избранному пути и затем выраженная в настоящем романе, созданном неравнодушной рукой, хоть и в чужой стране.

Возмутительная фраза