Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Человек из одноместной палаты мгновенно меня вычислил, да я и не очень скрывался. Тарелки со снедью стояли на подоконнике. Шел уже пятый час, и если немедленно не уничтожить их содержимое, начнут разносить полдник, в коридоре возникнет суета, забегают сестры, и тогда стоящее неподалеку от кровати уплывет на столике с колесиками и им поужинает кто-то из обслуги, чего допускать нельзя — пожалею. В стационар разрешалось приходить с четырех круглую неделю, чтобы родственники успевали принести дополнительное питание — фрукты и зелень, поухаживать за тяжелыми и уйти до вечернего обхода. Вечерний обход — вроде полицейской операции. Профессор, за ним медсестра с полотенцем, пропитанным каким-то дезинфицирующим раствором, затем палатные врачи, старшие, средние и младшие медсестры, кастелянша, уборщицы и еще какие-то из многочисленной обслуги. Профессор пальцем прикоснется к больному, вытрет его, то есть палец, полотенцем, отдаст приказания и, не дай Бог, заметит какие-нибудь недостатки. Из одноместной палаты профессор не спешил уйти, он садился на кровать, вынимал из кармана коричневый деревянный стетоскоп и обслуживал моряка, случалось, и по пятьдесят минут, потом беседовал с ним, поглаживая по руке, и потом не обтирал свою дезинфицирующим полотенцем. Свита стояла навытяжку. Перед обходом в палату залетала сестра, поправляла одеяло и подушку, окидывала взглядом, все ли в порядке, и возвращалась назад, в коридор, присоединяясь к хвосту свиты под вопросительным взглядом палатного врача — миловидной женщинки в пепельных кудельках. Не простой пациент занимал одноместную с американским холодильником. И профессор его жалел. Выходя из палаты, шумно выпускал воздух из легких и досадливо мотал головой. Я однажды наблюдал все это дело, и профессор, хотя и смотрел в мою сторону строго, никакого замечания не обронил. Он, наверное, подумал, что я сын или родственник.

В обыкновенных больницах посещения ограничивались только воскресным днем и приносить мало что позволяли, а уносить оттуда нечего.

Я вопросительно посмотрел на хозяина палаты: мол, как быть? Сесть на стул спиной к двери неловко — увидят и еще чего доброго прогонят, скажут:

— Нечего тут — не столовая!

Донесут тетке, унизят ее, лопнет отлаженная система ношения баночек под белым халатом, скандал не скроешь, и вся моя незаконная сущность вылезет наружу. Никакой я не племянник известной театральной режиссерши, которая сама-то проникла сюда по блату, а просто побирушка, нищий, которого любая нянечка имеет право и даже обязана выпихнуть взашей. Хозяин палаты вряд ли спасет. Он офицер, моряк, добрый человек, действия его понятны, упрекнуть никто не посмеет, а меня — в порошок. Он раскусил твердую оболочку страха без усилий и прогнал его вон. Весело подмигнул и произнес тихо, внятно, по-заговорщицки:

— Прикрой половинку. Тогда без стука и разрешения никто не войдет.

Я посмотрел на него вопросительно, он прочел: а если войдет?

— Не дрейфь, не войдет. Ручаюсь.

Так я познакомился с Каперангом. Он сам представился:

— Каперанг такой-то.

Фамилия и имя-отчество за давностью стерлись из памяти, а звание — нет. Не контр-адмирал, оказывается, что меня не смутило и не разочаровало: даже лучше — Каперанг красивее. И кавторанга я бы принял — тоже красиво. Каперанг при Сталине — большая шишка. Вождь ни званиями, ни орденами не бросался. Я прикрыл дверь, взял стул, присел на другой, вынул из кармана халата газету, расстелил, поставил на нее тарелки и стакан с холодным чаем и через несколько минут очистил плацдарм. Второе блюдо оказалось моей любимой «испанской птичкой». В санатории «Победа» в Святошино до войны эту «испанскую птичку» давали через день. Ничего более вкусного я не едал! Сжалюсь над вами, читатель, — почти уверен, что вы про «испанскую птичку» и не слыхали. На тарелку с гарниром — сложным, между прочим: жаренным соломкой картофелем, огурцом малосольным и свежим помидорчиком и укропом — красиво устраивали внушительную фигурную корзиночку из теста, а внутрь этой корзиночки…

Ну что? Потекли слюнки? Потекли, потекли — признавайтесь!

Так вот: внутри внушительной фигурной корзинки из теста лежал кусок — тоже внушительный — колбасы, тоже обжаренной, и пялился пожелтевшими кругляшками сала. Я не сказал бы, что получил от еды большое удовольствие — спешил, боялся, что постучат, но послевкусие от «испанской птички», которое я ощутил уже на улице, легко могу воспроизвести во рту и сегодня. Никто из знакомых мне ребят не отказался бы от подобного угощения.

Pasaremos

— Завтра приходи, — сказал Каперанг, — обязательно приходи. Хочешь, я гуляш закажу или рагу?

— Да что вы! Спасибо! — вымучил я из себя. — Я и так приду, без всякого гуляша. Вам-то что принести? Может, газетку или книгу? У меня много книг есть.

Каперанг улыбнулся и покачал головой. В дверь постучали и въехал полдник — булочка, стакан простокваши, еще что-то. Заглянула медсестра и поторопила меня:

— Идите, идите, скоро обход, а еще убраться надо.

Каперанг опять улыбнулся:

— Ладно, иди. Тебя как зовут?

Я ответил.