Европа-45. Европа-Запад

— Все мы пьяные. В сорок первом были пьяные от побед, теперь — от разгрома.

— Ты все гнешь к политике.

— Если то, что меня бьют по шее, называется политикой, то я хочу говорить и про политику. Не хочу больше подставлять шею. Хватит с меня! Наливай, что же ты сидишь!

— Мы оба пьяные,— сказал Арнульф.— Хватит, наверно. Тебе ведь надо возвращаться в роту.

— Это не обязательно,— с пьяной откровенностью заявил Гейнц.

— Как? — фельдфебель удивился.— Ты не намерен?.. Неужели ты серьезно говорил про... дезертирство?

— А что? Может, и тебе захотелось?

— Что ты! Я просто хотел тебя предостеречь. Как своего бывшего товарища. Это же преступление!

— Ну, так будем считать, что предостерег. Бывай здоров, не чихай и не горюй.

— Куда так быстро? Посидел бы. Вспомнили бы о прошлом...

— Насиделся и навспоминался. Спешу к своей роте.

Последние слова Гейнц проговорил с неприкрытой иронией.

Арнульф проводил его, вышел даже со двора. «Хочет проверить, куда я пойду, сволочь!» — подумал Гейнц и нарочно, чтобы видел фельдфебель, свернул к станции.

Хмель выветрился сразу. Давно не чувствовал Гейнц такой ясности в голове и бодрости в теле. Он знал, что надо делать! Пошел сразу к водокачке, отцепил от пояса противогазную коробку, вылил из нее ром, хорошо прополоскал и наполнил водой. То же самое он сделал и с баклагой. Потом взглянул на узел. Хлеба было многовато для него. Плащ-палатка пригодится в дороге, а все эти хлебцы придется выбросить, оставить самое большее три штуки. Куда же их выбросить, чтоб никто не заметил?

Гейнц осмотрелся вокруг. На рельсах кроме товарняка, в котором были гондолы с навозом, стояло еще несколько пустых вагонов. Залезть в вагон и там выпотрошиться? Нет, какой-нибудь служака может заметить. Еще поднимется крик... Лучше пойти вон в ту уборную.

Уборная была новенькая, из свежих сосновых досок, на которых какой-то ревнитель чистоты арийской расы успел намалевать суриком сакраментальное «Нур фюр дойче»^[6] Гейнц не удержался от усмешки. Если бы знал сей писака, для какой цели воспользуется этим немецким нужником унтер-офицер Корн!

Гейнц вошел в уборную, защелкнулся изнутри и быстро развязал узел. Плащ-палатку он приторочил к ранцу. Туда же положил и несколько хлебцев. Остальное оставит здесь.

Через несколько минут Гейнц был готов в далекий путь. Ранец снова за плечами, оружие проверено, баклага и противогаз на месте. Хорошо бы явиться домой в суконном новеньком мундире, из тех, какие дают отпускникам, но теперь уже ничего не поделаешь. Он поедет как есть. Преступление? Пускай. После тех преступлений, что натворили нацисты, его поступок будет светлым пятном на темном фоне убийств, грабежей и насилий. Правда, проще было бы сдаться русским. Но это уже поздно. Пропустил удобное время. Оставил после себя пожарища, трупы, а теперь придет каяться? Кто ему поверит?

Гейнц прислонился спиной к тонкой стенке, скрестил руки на груди и задумался. В последний раз, прежде чем отважиться на отчаянный поступок, он вызывал на открытый разговор свои сомнения, свою совесть и честь.

Сквозь щели в противоположной стенке пробивались красноватые лучи вечернего солнца, слепили глаза. Гейнц зажмурился и сейчас же услышал чьи-то голоса.

Он взглянул в одну из щелей между досками и отскочил, схватившись за грудь.

— Ох, неужели меня? — прошептал он побледневшими, почти серыми губами и опять припал к щели.

От станции вдоль эшелона, спотыкаясь о концы шпал, заглядывая под вагоны и на тормозные площадки, шли два коротконогих полевых жандарма в касках. На груди у каждого белели сегменты металлических жандармских знаков, у обоих были длинные винтовки. Маленькие, почти квадратные жандармы казались близнецами. Гейнц вначале даже подумал, что у него двоится в глазах.

Но жандармов было двое, и они кого-то искали. Кого именно, унтер-офицер Корн знал достаточно точно. Искали его. Потому что вел жандармов друг его детства штабс- фельдфебель Арнульф Мария Финк! Он вытанцовывал впереди, блестящий, как новенький пфенниг, размахивал руками и что-то говорил, говорил, не умолкая ни на миг. А те — в чистеньких френчах, без единой орденской планки, даже без какой-нибудь затертой медальки на груди, зато в отглаженных штанах, надетых с напуском на короткие голенища начищенных сапог,— заглядывали под вагоны, совали туда свои тупые, безразличные морды и, казалось, были готовы вытащить оттуда и продать за щербатый грош даже своего родного отца.