Европеец

Далее, в нескольких словах, критик отдает отчет в самой поэме и, пользуясь тем, что автор в своем предисловии полагает, что нравственность литературных произведений состоит в истине и полноте показания, он не находит в поэме ни полноты, ни истины, не чего заключает, что поэма безнравственна, однако безвредна, потому что ничтожна. Зачем было автору видеть нравственность в истине? Критик поражает его собственным его орудием. Не легче лн было бы ему, если б он находил ее в изяществе, как то требует его критика? Поэма, сказал бы он, весьма неизящна, следственно, по собственному сознанию автора, весьма безнравственна; но утешим его; она безвредна, потому что ничтожна.

Выписываем то, что может почесться положительным обвинением, и просим читателя заглянуть в № 10 «Телескопа», дабы увериться, что мы нисколько не ослабляем замечаний критика и, когда можно, пользуемся собственными его словами.

Вся поэма кажется ему самопроизвольным сцеплением случаев, следственно, неестественной, потому что:

1-е. Елецкой, оледеневший в распутстве до хвастовства развратом, не мог воспламениться к Вере идеальною любовию.

2-е. Елецкой не мог обратить на себя внимания Веры только тем, что подал ей на бульваре уроненную перчатку.

3-е. Дядя Веры не мог сесть ошибкою в карету[3], подосланную Елецким, ибо знал в лицо своего лакея.

4-е. Вера не могла согласиться так скоро на побег с Елецким, оглашенным развратником, которого смуглая однодомка была его знакомкой.

5-е. Приворотное питье обратилось в яд неведомо каким образом.

Поэма ничтожна, потому что, кроме Сары, все лица без физиогномии; а Елецкой не что иное, как темный силуэт Онегина.

1-е. Хвастовство развратом нисколько не показывает оледенельности в распутстве. Хвастливость эта в особенности свойственна самой пылкой, самой неопытной молодости. Желание первенствовать между повесами не есть еще любовь к разврату, это не что иное, как дурно направленное славолюбие. Сей последний недостаток и выставлен в Елецком. Из него не следует сердечного охлаждения; напротив, он свидетельствует особенную способность к увлечению. Следственно, Елецкой весьма мог возгореться к Вере любовью, свойственною пылкому молодому человеку.

2-е. На это не нужно отвечать. Кто пересмотрит поэму, тот увидит, что не одна поданная перчатка обращает внимание Веры на Елецкого и что половины случаев, действующих на ее воображение, достаточно, чтобы вскружить голову даже и неромантической девушке.

3-е. Сесть в чужую карету, в чужие сани, заехать к незнакомым вместо знакомых, обманувшись легким сходством домов, — случаи весьма обыкновенные. В обществе ежедневно рассказывают анекдоты этого рода, и это случается без приготовления, среди белого дня, на всевозможном просторе; удивительно ли, что дядя Веры вдался в обман в тесноте театрального разъезда, в торопливости, с которою обыкновенно садятся в поданную карету, боясь, чтобы ее не отогнали? До того ли тут, чтобы подозрительно разглядывать физиономию своего лакея? И зачем ее разглядывать? Из боязни романтического происшествия? Но в это время повесть Елецкого еще не была обнародована. Ныне, когда она напечатана, можно в подобном случае винить почтенных родственников в преступной неосмотрительности; но дядя Веры очень простителен.

4-е. Вера совсем не скоро соглашается на побег с Елецким; это согласие приготовлено всею повестью. Всякий беспристрастный читатель видит, что Вере не мудрено было влюбиться в Елецкого, а ежели она могла влюбиться, она могла и действовать как влюбленная. Елецкой не развратник в глазах Веры; он в одном из разговоров с нею внушает ей понятие довольно выгодное о своем характере: он ей истолковывает, что его отступления происходили более от незрелости ума, нежели от испорченного сердца. Вера, уже к нему привязанная (ибо знакомство с Сарой не могло хладить любви ее к Елецкому, напротив, подстрекнуть ее, возбудив в ней ревность), — Вера охотно слушает его извинения, охотно верит в совершенную его перемену, ибо приписывает ее любви, любви к ней, что довольно приятно женскому самолюбию. Елецкой оправдан ее сердцем, но для света, но для дяди он остается оглашенным развратником, и это самое заставляет Веру бежать с Елецким, ибо она чувствует, что никогда не вымолит у своего дяди согласия на их соединение. Как ей не довершить начатое? Как не дать ему счастия, которое она уже безмолвно обещала, слушая влюбленные его признания? И когда Елецкой при первом ее отказе, вынужденном стыдливостью, укоряет ее в кокетстве, она должна показать любовь свою на деле. Не одно красноречие Елецкого в разговоре 7-й главы убеждает ее к побегу, по все же прежние, собственные ее неосторожности; это общая история всех увлечений, и нужно объяснить ее!