Европейцы

– Вернет дому его прежний вид. – И в присущей ему манере добавил: – Вы же сами понимаете!

Он говорил не то чтобы с досадой, скорее с какой-то доверительной фамильярностью, и это ее так тронуло, что она почувствовала укор совести – напрасно она вынудила его делиться с нею подробностями, для него неприятными и даже унизительными. Да, теперь она и точно знала все, что нужно; все, что ей было нужно, – это знать, что Мона сумела-таки топнуть своей удивительной, затянутой в лакированную кожу «ножкой». Ее натура могла ввести в заблуждение лишь того, кто судит обо всем поверхностно, а Фледа менее всех на свете была расположена к поверхностным суждениям. Она угадала правду в Уотербате и мучилась из-за нее в Пойнтоне; в Риксе ей оставалось только принимать ее – вместе с глухим волнением, которое сейчас в ней нарастало. Мона, однако, весьма расторопно и решительно двинула упомянутой конечностью – расторопность еще мягко сказано, если иметь в виду, что она решилась на это до свадьбы. Не слишком ли она торопила события? Но кто может это знать, кроме тех, кто судит о ходе вещей при ясном свете результатов? Однако ни в Уотербате, ни в Пойнтоне даже Фледе, с ее дотошностью, не дано было разглядеть все, что было, – вернее, все, чего не было, – в Оуэне Герете.

– Ну разумеется, это все меняет! – сказала она в ответ на его последние слова. И после некоторых раздумий вновь принялась допытываться: – Так, значит, вы хотите, чтобы я от вашего имени сообщила вашей матушке, что вы требуете немедленной и фактически полной реституции?

– Да, прошу вас. Вы окажете мне огромную услугу.

– Что ж, хорошо. Вы подождете?

– Ответа maman? – Оуэн ошарашенно уставился на нее; его все сильнее лихорадило от препарирования семейного дела. – А вам не кажется, что, если я останусь ждать, она только пуще разозлится – подумает, будто я хочу заставить ее решать сплеча.

Фледа задумалась.

– То есть вы этого не хотите?

– Я хочу обращаться с ней, как требуют приличия, понимаете? А не так, что я даю ей час-другой – и точка!

– Что ж, – сказала Фледа, – в таком случае, раз вы не станете ждать, до свидания.

Это, кажется, опять было не то, чего он хотел.

– Может быть, вам тоже не нужно выкладывать ей все вот так, сплеча?

– Просто я думаю, ей уже не терпится… ну, вы понимаете, узнать, о чем мы с вами говорим.

– Что ж, – сказал Оуэн, опуская взгляд на перчатки. – Я могу дать ей день-два, пожалуй. Оставаться здесь на ночь я, конечно, не собирался, – продолжал он. – Здешняя гостиница наверняка та еще дыра! Как ходят поезда, я изучил досконально – ведь я не предполагал, что вы окажетесь здесь. – Почти одновременно со своей собеседницей он заметил в своих словах отсутствие видимой связи между следствием и причиной. – То есть, я хочу сказать, потому, что в этом случае я, наверное, подумал бы, не задержаться ли… Я подумал бы, что смогу поговорить с вами спокойно и обстоятельно, не то что с матушкой!

– Да мы ведь уже поговорили, и куда как обстоятельно! – улыбнулась Фледа.

– Ужас, сколько всего наговорили, правда? – Не беда, что прозвучало это глуповато, – она ничего против не имела. Он хоть и не мастак говорить, но ему было что сказать; и возможно, он оттого и медлил с уходом, что смутно чувствовал неискренность ее попыток поскорее его выпроводить. – Хочу просить вас еще об одной услуге, – обронил он напоследок, как будто услуг, о которых он мог просить, было не перечесть. – Пожалуйста, не говорите ничего о Моне.

Она не поняла.

– О Моне?

– О том, что это она считает, что maman зашла слишком далеко. – Фраза звучала не очень вразумительно, но Фледа поняла. – Не должно создаваться впечатления, будто что-то исходит от нее, хорошо? А то с maman будет еще хуже.