Европейцы

Его отклика Фледа ожидала с глубоким волнением; ей необычайно живо представлялось, что он, как она про себя называла это, дал волю своему перу, и, когда записка пришла, она почти боялась ее открыть. Тут и впрямь таилась опасность, потому что, если он возымел желание писать ей любовные письма, вся надежда помочь ему рухнет; ей придется вернуть их, придется напрочь отказаться от дальнейшего общения с ним, и это будет конец их делу. У Фледы было богатое воображение, которое легко обнимало все высоты и глубины и крайности, мгновенно вбирая любую, особенно трагическую или безнадежную, необходимость. Сначала она, пожалуй, почувствовала разочарование, когда, просмотрев означенное послание, не нашла в нем и слова, отступающего от текста, но уже в следующий момент возвысилась до такой точки зрения, с которой оно по своей простоте представилось произведением чуть ли не вдохновенным. Оно было простым даже для Оуэна, и это повергло ее в недоумение: что подсказало ему желание быть еще проще, чем всегда? Но тут же поняла, что люди правильные от природы всегда поступают правильно. Он не был умен – его манера писать это подсказывала; но умнейший из людей во всей Англии вряд ли проявил бы столько чутья, в данных обстоятельствах как нельзя более уместного, – чутья, снабдившего ее именно тем, что вполне можно будет показать миссис Герет. Он действовал не иначе как по наитию: не мог же он знать, какую линию поведения она, его мать, изберет! Более того, оно и объяснялось еще – и это было самым трогательным – его желанием, чтобы Фледа сама заметила, как превосходно он себя ведет. Именно его простодушие и привлекло ее внимание к его достоинствам, и все это было результатом ее замечательных, отчаянных наставлений. Он оставался верным Моне; он выполнял свой долг; он делал все, чтобы быть абсолютно уверенным в своей безупречности.

Если Фледа торжествующе вручала миссис Герет сие послание как залог сердечной невинности ее сына, то сладостный подъем чувств нашей молодой леди длился всего мгновение, пока ее приятельница не углядела там слабого места.

– Почему же, почему же, – вскричала миссис Герет, – тут нет ни звука о дне, о том самом дне, о ДНЕ?

Она трижды повторила это слово, с каждым разом все громче и все резче; она заявила, что ничто так не бросалось в глаза, как его отсутствие – отсутствие, говорившее больше всяких слов. Разве это не доказывало, коротко говоря, что она добилась цели, ради которой трудилась, – что осадила Мону, которая уже дала или быстро дает задний ход?

Подобное заявление звучало вызовом, и Фледа была вынуждена так или иначе его принять.

– Возможно, вы заставили Мону дать задний ход, – сказала она с улыбкой, – но я вряд ли могу считать это достаточным свидетельством тому, что вы заставили дать задний ход ее жениха.

– Отчего же? При столь продуманном умолчании с его стороны о возникших между ними болезненных трениях – трениях, которые я, с Божьей помощью, учинила? Своим молчанием он ясно дает понять: его женитьба практически расстроилась.

– Он сообщает мне о том единственном деле, которое меня касается. И дает мне ясно понять, что ни на йоту не отступается от своих требований.

– Вот как? Тогда пусть изберет тот единственный путь, на котором он их удовлетворит.