Европейцы

Подставив спину огню, он, заложив назад руки, вытянув ноги, смотрел в окно, и выражение его лица словно бы говорило, что даже в красках этого пасмурного воскресенья он различает розовый цвет. Подняв глаза, сестра, сидя в своем низком кресле, наблюдала за братом, и то, что она читала в его лице, очевидно, никак не отвечало нынешнему ее расположению духа. Не многое в жизни могло Евгению озадачить, но характер брата, надо признаться, часто приводил ее в изумление. Сказав «часто», а не «постоянно», я не обмолвился, ибо протекали длительные периоды времени, когда внимание ее было поглощено другим. Иногда она говорила себе, что его счастливый нрав, его неизменная жизнерадостность не более чем притворство, pose[52], но она и тогда не могла отказать ему в том, что нынче летом он весьма успешно ломал комедию. Они ни разу еще друг с другом не объяснялись; она не видела в этом смысла. Феликс, как она полагала, следовал велениям своего бескорыстного гения, и любой ее совет был бы ему непонятен. При всем том Феликс, несомненно, обладал одним очень приятным свойством – можно было поручиться, что он не станет ни во что вмешиваться. Он отличался большой деликатностью, эта чистая душа Феликс. И, кроме того, он был ее брат; мадам Мюнстер находила это обстоятельство во всех отношениях чрезвычайно уместным и благопристойным. Феликс и правда отличался большой деликатностью; он не любил объясняться с сестрой; это принадлежало к числу немногих на свете вещей, которые были ему неприятны, но сейчас он, по-видимому, ни о чем неприятном не думал.

– Мой дорогой брат, – сказала Евгения, – перестань смотреть les yeux doux[53] на дождь.

– С удовольствием, – ответил Феликс. – Я буду смотреть умильно на тебя.

– Долго ли еще, – спросила секунду спустя Евгения, – ты думаешь оставаться в этом райском уголке?

Феликс изумленно на нее посмотрел:

– Ты хочешь ехать – уже?

– Твое «уже» прелестно. Я не столь счастлива, как ты.

Глядя на огонь, Феликс опустился в кресло.

– Понимаешь, я в самом деле счастлив, – сказал он своим звонким, беззаботным голосом.

– И ты думаешь до конца своих дней ухаживать за Гертрудой Уэнтуорт?

– Да, – ответил, смущенно улыбаясь, Феликс.

Баронесса смотрела на него без улыбки.

– Она так тебе нравится? – спросила она.

– А разве тебе – нет? – спросил он.

– Я отвечу словами джентльмена, которого раз спросили, нравится ли ему музыка: «Je ne la crains pas!»[54]

– А она от тебя в восхищении.

– Мне это безразлично. Другие женщины не должны быть от меня в восхищении.

– Они что ж, должны тебя недолюбливать?

– Ненавидеть! И если я не внушаю им подобных чувств, это лишь говорит о том, что я понапрасну теряю здесь время.

– Когда человек счастлив, ни о каком потерянном времени не может быть и речи, – изрек Феликс с жизнерадостной назидательностью, от которой в самом деле легко было прийти в раздражение.

– Особенно когда человек за это время, – подхватила с весьма язвительным смехом его сестра, – завладел сердцем молодой леди с приданым.

– Сердцем Гертруды я завладел, – подтвердил вполне серьезно и искренне Феликс. – А вот насчет приданого я далеко не уверен. Еще неизвестно, будет приданое или нет.

– Но может статься, что будет. То-то и оно.

– Все зависит от ее отца. Он смотрит на наш союз не слишком благосклонно. Как тебе известно, он хочет, чтобы она вышла замуж за мистера Брэнда.

– Мне ничего об этом не известно! – воскликнула баронесса. – Подложи, пожалуйста, в камин полено. – (Феликс исполнил ее просьбу и теперь сидел, глядя на оживившийся огонь.) – И ты что ж, задумал бежать с этой барышней? – добавила секунду спустя его сестра.

– Ни в коем случае. Я не хочу причинить мистеру Уэнтуорту ни малейшего огорчения. Он был так добр к нам.

– Но тебе придется рано или поздно решать, кому ты хочешь угодить: ему или себе.

– Я хочу угодить всем! – воскликнул радостным тоном Феликс. – Совесть моя чиста. Я с самого начала запретил себе ухаживать за Гертрудой.

– И тогда, чтобы упростить дело, она взяла все на себя?

Феликс посмотрел на сестру с неожиданной серьезностью.

– Ты сказала, что не боишься ее, – проговорил он. – А знаешь, быть может, тебе и следовало бы… чуть-чуть. Она очень умна.

– Теперь я это вижу! – вскричала баронесса. Феликс, ничего ей не возразив, откинулся на спинку кресла; воцарилось долгое молчание. Наконец, уже другим тоном, мадам Мюнстер сказала: – Как бы то ни было, ты думаешь на ней жениться?

– Если мне это не удастся, я буду глубоко разочарован.

– Если ты будешь раз-другой разочарован, тебе это только пойдет на пользу! Ну и затем ты намерен, очевидно, стать американцем?

– Мне кажется, я и так уже в достаточной степени американец. Но мы поедем в Европу. Гертруда мечтает увидеть мир.

– Совсем как я, когда сюда приехала.