Exegi monumentum

— Девку тем более. Крепостное право было, секли.— Вонави поучающе поднял вверх надкусанный огурец, посмотрел на девушку-ангела. А та знала в общем-то, на что она шла, включившись в ватагу «Русские йоги», и в глазах ее попеременно светились и печаль навеки пойманной птички, и отвага отчаяния: уж скорее бы, что ли!.. Уж скорее бы... это самое...

А гуру продолжал говорить. На этот раз по случаю дня рождения Веры Ивановны о родстве, о метафизике родственных уз.

«Сын — отец», например. У него получалось складно: Иван Грозный, Петр I и Сталин приносили в жертву истории своих сыновей, убивая их самолично или отдавая их на смерть. Почему? Пародировали Бога, Его повторяя: отдал же Он Сына на муки и на распятие. Выходило достаточно убедительно. Но не раз затрагивал гуру и проблему «дочь — отец». Тут, по словам его, открывались бездны, в которые он проник: брак с дочерью усиливает, удесятеряет оккультную мощь отца, открывает перед ним астральные горизонты; это знали давно, известно это из Библии, но об этом забыли, и инцест сохранился только на периферии, где-то в глухих деревнях. Сталин был, конечно, незаурядным магом. Перешагивая через жизни сообщников, предавая, устраивая трагические комедии с судами над ними и подглядывая на эти комедии в щелочку, в дырку, как бы в замочную скважину, к своей дочери он все-таки не отважился прикоснуться. Может быть, отсюда и его поражение, посрамление после смерти, свистопляска с так называе­мым разоблачением культа личности.

Вонави отрезал от темно-зеленого, неестественно длинного парникового огур­ца кружочки. Остро-остро отточенный нож, настоящий дагестанский кинжал, серебрился в нервно дрожащей руке. Говорил:

— Я могу... Я право имею на мно-го-е! Мне позволено то, что для других обернется грехом. Есть глубины истории, и историю можно выворачивать наизнан­ку. Можно находить в истории своих предков, только непременно противоположно­го пола: мы, мужчины, должны находить в истории наших бабушек и прабабушек, аж до Евы, праматери; женщины — находить мужчин до Адама. Находить и контактировать с ними!

Юлий Цезарь слушал, раззявив слюнявый рот. Настоящего, нынешнего имени Юлия Цезаря почему-то никто не знал, его звали дурацким прозвищем: Буба (иногда говорили ласково: Бубочка или Бубонька). Затаил дыхание Боря.

— Я нашел,— говорил Вонави,— свою прапрабабушку. Екатерина Вторая. Ве-ли-ка-я! Знаете, конечно, что б.... была. Грешила. Родила она девочку, по другим же свидетельствам даже двух, близнецов. Тай-но! Девочку назвали Екате­риной, а сестричку ее Елизаветой нарекли. И обеих на воспитание отдали. Сначала в дальнюю даль, в Симбухово Симбирской губернии, в дом богатых крестьян-крепостных. А когда они чуть-чуть подросли, так крестьяночками крепо­стными и взяли сестричек в Москву, в семью дворян, не таких уж богатых. Все сработали чисто, комар носу не подточил бы. Дворяне сами толком не знали, чьи девочки у них в усадьбе воспитываются. А выросли они, и тогда...

Гуру снова сверкнул дагестанским кинжалом, отрезая кусок огурца, прожевал.

— Не довольно ли? — нерешительно спросила Вера Ивановна, на огурец посмотрела с опаской. А супруг ее в ответ только дернулся тиком:

— И тогда одну из них про-да-ли!

Изумленно хрюкнул Бубочка, Буба, он же Гай Юлий Цезарь.

— Так-то! А кому ее продали и за сколько? Тайна, милые! Знаю только, когда ее продали, точно знаю, день в день. Больше знаю; девочку к нам, сюда импорти­ровать надо, и я должен буду в эротический контакт вступить с ней; она дочь от меня родит, а уж там-то...

Понял, кажется, сперва только Боря. Потом огонек понимания побежал по кругу: догадался о чем-то и Яша, Тутанхамон. Догадкой зарделась и Вера Иванов­на, именинница. Пьяненькая девушка-ангел недоуменно перевела взгляд с йога на йога, икнула:

— Значит, вы... были там, в XVIII веке? — брякнул Яша.

— Дур-р-раки вы, русские, дур-р-раки,— оскалился Вонави.— Немногие по­падают за лицевую сторону времени, и тут нужно условие: попасть можно только туда, в то столетие, в ту эпоху, где дерзающий в последний раз воплощался. Говорил же я вам, говорил, что тебе, Тутанхамон, только в Древний Египет дорога светит, а Юлию Цезарю только в Рим. А уж мне... Где я был, откуда ниспослан я, вам знать не дано, но уж в XVIII столетии да еще и в России меня, голубчики, не было, подревнее я, на много веков подревнее. Но могу же я провернуть... Позову ее из глуби истории. Ее купит и приведет сюда...— Мятный холодок подкрался к сердцу Бори, Бориса Павловича, его сиятельства, графа новорожденного, оккуль­тиста. Гуру положил огурец и нож на тарелку, палец прижал к губам. Глазами показал на окно: оконные стекла — мембрана; где-то поблизости «Волга» стоит и подслушивает. Перевел глаза на Бориса. Поморщился, дернулась судорогой щека:

— Враги окружают меня, помните, йоги! Враги окружают! Но тот, кто ныне давно уже в Мавзолее лежит, в двадцатой степени посвященный, тоже был башковит. Он говорил, что надо и на компромиссы идти. Мы и пойдем!