Exegi monumentum

Я тогда, на демонстрации, второй раз в жизни увидел страдалицу Катю. Нет, не Катю с дурацкой кликухой Лиды Ляжкиной, не княжну Шереметеву по прозванию Екатерина Великая, а из XVIII столетия Катю, крепостную, выдерну­тую из времени,— если верить гуру, дочь доподлинной Екатерины Великой. Зимой снежной, только-только что отчужденная от привычного для нее уклада, на нелепом новогоднем балу в УМЭ она выглядела растерянной, обескураженной. И не знала, куда ступить, что сказать и когда: молчала. Байрон Ли необычайно помог ей: приударил за ней откровенно и, по-видимому, не расспрашивая ни о чем, деликатно подсказывал ей, что к чему в нашем мире. А потом ее, воспользовавшись сумятицей в доме Вонави-Иванова, сюда вытащил, на перво­майскую демонстрацию. Не ошибся: ох, и красивая же!

Все — бежим: трюх да трюх, геп да геп, аж в печенках вроде бы ёкает. Мимо дома Пашкова, с крыши коего, как все знают, мессир Воланд со своими веселыми прихвостнями, по свидетельству Михаила Булгакова, погостив в Москве, отпра­вился странствовать по пространствам и временам.

«Мир — Труд — Май!»

«!йаМ — дурТ — риМ»

Трюх да трюх, трюх да трюх...

Боже праведный, я, кажется, становлюсь сталинистом. Или брежневцем? Я, во всяком случае, с тоской вспоминаю о том, как старательно мы бежали, только гул стоял на Манежной пространной площади...

Как же так получилось, что бежали мы... весело? Радостно? Похохатывая над собою, вызывающе поглядывая на построенных шпалерами солдат с буквами «ВВ» на погонях: те стоят неподвижно, как монументы, а мы-то вприпрыжку бежим мимо них. И я радуюсь: на Байрона глядючи и на Катю. Байрон счастливо улыбается, Катя — тоже. Будто с высокоидейного плаката сошли они, с одного из плакатов, на которых обычно изображаются темнокожий рука об руку с полногру­дой блондинкой-славянкой; они так поглощены заботой о светлом будущем, что и смотрят оба куда-то вдаль. Байрон с Катей немного умнее: они глаз друг с дружки не сводят.

«Мир! Труд! Май!»

И течем мы мимо наших правителей; мы, должно быть, виделись им кумачо­вой рекой, рекой жизни. А они нам?

Но на срезе Красной площади как-то мелеет река; и колонны рассредоточива­ются, превращаясь в толпу.

Frau Rot со своими девочками, Гамлет, все куда-то поисчезали. Но зато на спуске к Москве-реке подошел ко мне Байрон, сверкнул американской улыбкой:

— Извините, я раньше не мог подойти к вам. С праздником! А это, позвольте представить вам...

— Екатерина,— назвала себя Катя и руку мне протянула.

Байрон — очень чистосердечно:

— Катя в гости в Москву приехала из...

— Симбуховские мы,— сработала Катя под провинциалку из простодуш­ных.— В Москве в первый раз.

— И как вам Москва?

— Да так... Все бегут да бегут кудай-то, у нас поспокойнее, хоть, конечно, красиво живете. Красная площадь, ГУМ. Мавзолей, Ильича повидала.,.

Да-а, освоилась. И, конечно, чуть-чуть надо мной насмехается. Но умна, ничего не скажешь. Понятлива.

— Мы, пожалуй, пойдем,— почтительно кланяется мне Байрон,— А про реферат свой я, если можно, в конце месяца к вам приду консультироваться...— говорит, а на Катю смотрит откровенно влюбленно.

Дай-то Бог им!..

Перевернуто все в этом мире; и вообще, не живем ли мы за какой-то изнанкой его, не подозревая о существовании лицевой стороны и лишь смутно гадая о том, как она может выглядеть?

И усталые демонстранты бросают на мостовую отработавшие свое транспа­ранты и лозунги — текстом вниз. И опять я читаю дурацкое заклинание: «!йаМ !дурТ !риМ»

Застоявшийся в душной, пропахшей подгнившим навозом конюшне жеребец вдруг выпущен был на волю. На зеленый луг, который он видел лишь издали, сквозь решетчатое оконце. Под покров простершихся над миром небес был он выпущен, в сияние солнца. Книжно? Книжно, но что же мне делать? Отродясь не видывал я жеребцов, на картинках лишь да в кино; а еще — в подвале нашей школы начинающих лабухов, там живые лошади были. Видел я жеребцов или нет, полагаю, сие не важно. Важно то, что я ныне почувствовал, себя вольным, свободным конем, хотя правда, стареющим и сквозь редкие зубы шамкающим: «Старый конь борозды не портит!»

Я на лекциях в УМЭ теперь и о. Павла Флоренского вдоволь могу комментиро­вать, и милейшего беспомощного Николая Бердяева. А писать...

Что хочу, то пишу, и сам черт мне не брат. И не верится мне, что так можно: я начальные страницы моих неуклюжих записок набрасывал начерно, а потом обрабатывал в подполье, шифруя, и рассчитывал, что только после смерти моей кто-то где-то там, за бугром, предаст их огласке. Неоконченная, прерванная на полуслове машинопись у надежных людей хранилась, в Финляндии; и теперь мне остается лишь клясться, божиться в том, что все было написано так, как было написано.