Фабио и Милена

Милена держалась непринужденно до тех пор, пока Надзиратель не начал высказывать свои гнусные речи. Боль обступила ее со всех сторон, все ее мысли были направлены исключительно в сторону отца, вся его невыносимая участь непременно отдавалась гулкими ударами в ее маленьком сердце. Сосредоточие немыслимого порождало томительную муку, но что являлось немыслимым в этой коварной минуте? Стоит человеку почувствовать свою слабость перед неминуемым как он полноправно убеждается в собственной немощи. Разрастающаяся боль заставляет человека умолкнуть, а мысли тем временем захватывают его разум. Неимоверная боль гасит как речь, так и всякую мысль, она точно неведомый глас, обращающий на себя чужое внимание.

Милена не выдержала, ей не удалось поддаться незримой воли, повергающей ее в адское мучение. На ее глазах избивали единственного родного не кровью но сердцем и душой человека, который был способен проявить в ней все самое святое и благородное, то, что взращивают отцы в своих дочерях сами того не ведая. Милена чувствовала, как причина ее радости и счастья, как человек любимый и любящий непомерно страдает у нее на глазах и порой это наблюдение, эта минута что обращается в долгие мучительные дни, этот человек, который жертвует всем ради одного только облегчения любимой дочурки, готов пойти навстречу погибели и отступиться от жизни, требуя взамен лишь ее спасения и является самым невыносимым испытанием со стороны того кто не в силах ничем помочь, обрекая себя тем самым на страдание обращающееся в бесконечное безумие.

Милена воскликнула:

– Ты гнусный, подлый, мерзавец и ты ничем не отличаешься от убийц, которых так ненавидишь! Ты трус, раз прячешься в своей норке, тебе страшно и поэтому ты причиняешь боль другим! Как бы мне хотелось, чтобы ты почувствовал на себе это страдание, которое в одно мгновение убило бы тебя! Ты паразит, урод, безбожник, ты жалкий червяк!

– Довольно! – Вскрикнул он, явно оскорбленный до глубины души. Кулаки его сжались до бела, а челюсть нервно закоротило, он был в бешенстве, и краска стыда окрасила его лицо неизбежным оттенком яркого алого цвета. Он был опозорен маленькой девочкой.

Фабио с грохотом плюхнулся на пол, не устояв перед натиском этих событий. Охрана с Надзирателям безмолвно сняли с него наручники и закрыв его за решеткой удалились прочь в сопровождении безмолвной тишины, нарушаемой их громогласными шагами.

Глава 7.

Днем было так же темно, как и ночью. Ночь же не спасала ото дня с его мучительной долговязостью, томительно тянувшимися секундами, минутами и часами шедшими бесперебойно, своим чередом, с умопомрачительной медлительностью. День не давал ничего кроме лишнего разочарования, ночь, как и полагалось представляла собою возможность осмыслить постигнутое разочарование и убедиться в нем. Есть такая минута, в которой душа начинает вопрошать неизвестность, именно в таком положении и находился Фабио.

«Откуда в нас эта жестокость, куда она нас приведет?

Можно избить человека до смерти, но как понять когда остановиться?

Когда эта грань исчезает, да и вообще зачем?

Если бы человек знал к чему могут привести притеснения с его стороны, то осмелился бы он на это?

Все, все без исключения, в один момент теряют контроль и поддаются тому, что движет ими и будет двигать, наши оковы, наша слабость, наши инстинкты.»

Фабио долго размышлял обо всем этом, хоть и не считал себя мыслителем или что еще хуже мудрецом, однако мысли его не заходили дальше человеческого мышления, преодолеть которое можно только окунувшись во мрак беспробудного безумия.

Сергей не мог найти покоя в своей камере, он чувствовал себя отчужденным и покинутым, пока Милена и Фабио находились, друг против друга, он как ему казалось, был отделен от них не только несколькими камерами, ибо он вообразил, как будто их разделяет, куда большее расстояние, которое нельзя было узреть. Он скучал по ним, скучал безмерно, в чем он не до конца был с собой честен.

Сергей вскоре нашел избавление от тоски безрадостного заточения, он изредка поглядывал за девицей, которую едва было видно в углу открывавшегося ему пространства из зарешеченной камеры. Та с презрением отвечала на его взгляд, не скрывая своего к нему отношения, но Сергей не унывал, такой казалось странной и дурной выходной он пытался отвлечься. Порой он слал ей воздушные поцелуи, махал своей искалеченной рукой или просто играл бровями на своем лбу. Сергея удивляло то обстоятельство, которое заставляло его так одарять вниманием эту девушку ведь, к собственному удивлению, он не питал к ней ничего кроме симпатии и в иной среде никогда бы не взглянул в ее сторону. И хотя девушка эта отвечала ему взглядом полным холодной утренней росы все же она в какой-то степени разделяла его мнение.