Василий Авченко. Фадеев

ФАДЕЕВ: ПЕРЕЗАГРУЗКА

Автор выражает благодарность за предоставленные материалы Приморскому государственному объединенному музею им. В. К. Арсеньева (Владивосток) и его филиалу — Литературно-мемориальному музею А. А. Фадеева (Чугуевка).

В книге использованы фотографии Юрия Мальцева.

Фадеева сегодня читать не принято.

В советские времена его определили в классики, покрыв позолотой и перекормив им до отвращения. В перестроечные — объявили сталинским сатрапом с окровавленными руками. Потом сделали вид, что такого писателя вообще нет.

Такой писатель есть.

Помню это ощущение открытия: Фадеев — живой, а казалось, что уже давно нет.

В моей позднесоветской и раннепостсоветской школе его еще проходили. Потом я надолго забыл его, пока несколько лет назад не оказался в партизанских местах Приморья. В электронной книжке случайно (случайно ли?) оказался «Разгром», я открыл файл — и не смог оторваться, пока не дочитал до конца.

«Разгром» вдруг оказался живым, огнедышащим, кровоточащим. Как будто вулкан спал — и вот проснулся.

И — второе ощущение: Фадеев насквозь дальневосточен. Уехав в Москву на двадцатом году жизни, он до конца тосковал по Приморью, вспоминал в мельчайших подробностях свои здешние дороги и чувства, не раз пытался вернуться сюда. Житель Владивостока, я открывал для себя не только значимого, отзывающегося внутри писателя, но и земляка, ходившего когда-то теми же улицами, которыми хожу сегодня я. Возникло чувство, что кто-то прятал от меня Фадеева — друга, брата, близкого человека. И вот он нашелся.

Есть понятие «возвращенной литературы» — вал, хлынувший в конце 1980-х: эмигранты, диссиденты, зэки, люди андеграунда… Но есть и другая литература — невозвращенная. Ее никогда не запрещали (может, и зря, ибо запрет — лучшая реклама). Напротив, насаждали, как Хрущев кукурузу, пока не оказалось, что никому эта литература не нужна. Что ее можно забыть, отменить, словно ее и не было. Советский «Титаник» стал Атлантидой, к которой долго никто не хотел нырять. Решили, что в трюмах его не золото, а так — закаленная непонятно для чего сталь и прочая черная металлургия, не понимая, что это и есть настоящее золото. Нам стало не до Фадеева — и вообще ни до кого. Вместе с водой мы выплеснули чудесного ребенка, даже не заметив этого. С условным и безусловным Фадеевым нам стало «всё понятно». Когда-то «не читал, но осуждаю» говорили о тех, кого считали антисоветчиками, теперь — о Фадееве. Мы сами отобрали его у себя. И не только его, конечно.

В советское время о Фадееве выходило немало трудов, была и непременная биография в серии «ЖЗЛ». Жизнь его изучена порой до дней и часов. Белых пятен и загадочных провалов, как у многих его современников и коллег, в жизни Фадеева нет (другое дело, что до полярности разнятся интерпретации одних и тех же фактов).

Но сегодня написанного о Фадееве все равно недостаточно.

Старые и новые книги о нем — тот случай, когда «оба хуже».

В мемуарах советского периода о многом умалчивали. Советское официозное (а другого не было) представление о Фадееве грешило однобокостью, поверхностностью, нередко просто глупостью. Да и написаны советские работы о Фадееве таким языком, что скулы сводит: «Путями художественного новаторства», «Большие задачи — высокие требования», «Сила коллектива», «Торжество социалистического идеала», «На пороге коммунизма». Вот типичные изречения советских литературоведов о Фадееве: «Он выводит на чистую воду Мечика, человека глубоко индивидуалистического мелкобуржуазного склада души». Или: «Глубоко понятая и прочувствованная партийность — вот то внутреннее качество, которое свойственно роману „Разгром“». Или: «Фадеев во всем своем творчестве являет пример подлинной народности и партийности»…

Что до фадеевистики перестроечного и послесоветского времени, то здесь часты выдумки, художественный и нехудожественный вымысел, прямые наветы или по меньшей мере досадные неточности. Это относится даже к добросовестным авторам, не говоря уже о людях с воспаленной фантазией. Да и новой целостной биографии писателя в послесоветское время не создано — в силу его как бы ненужности.

Дело теперь, как мне представляется, не в переписывании старых биографий и даже не в поиске новых сведений. Скорее — в перенастройке оптики, выработке нового взгляда, переосмыслении жизни и текстов Фадеева, возвращении его читателям.

И еще — в попытке проследить его подлинную, внутреннюю биографию, порой скрытую за анкетными данными или предвзятыми сторонними оценками.