Фальшивый Фауст, или Переправленная, пополненная поваренная книга

— Да и теперь никто о нем не жалеет. Но что будет с латышами? Отберут, говорят, дома и магазины,— плачется Цалитис.— Неужто нам податься в нищие? Или пойти работать на фабрику, словно полячишкам? Да, неважно обстоят дела ныне, неважно. Стараемся, конечно, спасать, что можно. Кто закапывает в землю ликер и ценности, кто засовывает в трубу деньги, а Янка — тот сотрудничает.

— Что, что делает?

— Янка, говорю, сотрудничает. Ты посмотри на своего друга! Посмотри! Вот он — товарищ Сомерсет...

— Янка?

— Хорошенько посмотри! Acti labores iucundi...

Я ничего не понимаю, пялюсь на графа, но тот сидит усмехается, ни слова не произносит в ответ. Фрош, Брандер и Цалитис тараторят без умолку, лбы потные, руки дрожат. «Коллаборационист!» — кричат.

— Братается с коммунистами. В университете провел митинг о свободе, равенстве и братстве... Ну это еще куда ни шло, заскок после Франции. Но делишки-то оказались похуже: наш дорогой соученик и флауш невесть уже сколько лет скрытно работал в тайных обществах. Отец и мать, как узнали, чуть концы не отдали — перепугались, что за чудо выкормили да вышколили.

— Это верно? — вспотев, спрашиваю я Янку.

— Верно,— отвечает он с улыбкой.

Смотрю Сомерсету в лицо, изучаю: тот самый старый Янка. Ни хвоста, ни рогов. Смущенный, опускаю глаза. Что-то меня не убеждает.

— Это еще не все... То были лишь цветочки, теперь пойдут ягодки,— говорит Цалитис.— Товарищ Сомерсет назначен комиссаром по вопросам искусств. Великий начальник и распорядитель. Вот тебе и единство латышей!! Срам! Намеревается еще и других утянуть за собой в бездну. Мы приехали предупредить тебя. Будь поосторожней, Чип, тебе грозит опасность!

— Ты все сказал? — спрашивает Янка.

— Я кончил! — со злостью отрезает Цалитис.

— Ну спасибо, флауш! Избавил меня от пространных вступлений. Да, Кристофер, я хотел поговорить с тобой наедине, но твои, приятели, едва узнали, что еду сюда, прицепились и не отстают. Поносили на чем свет стоит еще в поезде, но скажу — зря старались. Мои убеждения для меня святы!

— Убеждения? — вскричал Фрош.— У графа Левендрека, понимаете ли, убеждения. Надмец и выскочка ты был спокон веку, но хоть теперь одумайся, что ты делаешь! Что у тебя может быть общего с толпой? Какое искусство потребно разъяренному стаду? Да и возможно ли оно вообще в таких условиях?

— А было ли оно возможно раньше? — спокойно осведомляется Янка.— Цензоры из Палаты по вопросам культуры и сочинений обгладывали всякий живой побег: оставляли одни восхваления да песни в духе народного пробуждения. Ты же сам восставал против псевдонародных дилетантов, рушничков, расписных рукавиц и прочей дешевки, как-то: Ешки Песенника, Дауки Кашника и т. д. Вспомни свой памфлет о портных, усевшихся с благоволения партии прогрессистов в министерские кресла. Сейчас идет генеральная уборка, а вы собираетесь ставить палки в колеса и сопротивляться. Тот, кто изучал историю, никогда не поднимет руку против народа.

— То не народ, а стадо,— вставляет Брандер.

— Мой фатер заплатил семь тысяч за лесопильню, и теперь её у нас отберут! — орет Цалитис.

— Ладно, не стоит витийствовать, кончим,— говорит 'Тика, а затем добавляет с иронией: — «Пускай навек расстанемся, друзьями все ж останемся, да здравствует наш Цалитис, привет!»

— Ай, Янка, Янка... Как бы ты не пожалел об этом когда-нибудь,— говорит Цалитис.

— То же самое я хотел бы сказать тебе, флауш,— ответствует Янис Сомерсет и обращается ко мне:— Как со здоровьем, Чип? У меня есть предложение, короткое и ясное. В оперном театре требуется второй дирижер: .хороший организатор с выдающимся музыкальным дарованием. Всеми этими качествами ты обладаешь. Я приехал сюда уговорить тебя. Хочешь честно работать и отдавать все силы искусству?

Я беспомощно откидываюсь на подушки. Предложение точно снег на голову. Не слишком ли я зелен для подобной чести? Будь я крепок здоровьем и дюж, не стал бы медлить и минуты. Но треклятая огница и скорбь!

— Посмотрим, латыш ты или Иуда Искариот,— побледнев, бормочет Брандер.

— Никогда не поверю, что Чип скажет — да! — говорит Фрош.

Цалитис уверенно ржет:

— Янка вляпался в лужу. Вернутся прежние времена, посмотрим, как он будет из нее вылезать!

Во мне просыпается гнев. Я, конечно, понимаю, что отныне привязан к лежаку, но до осени непременно встану на ноги. Освирепев, кричу истошным голосом, сердце колотится, как обезумевшее:

— Я прошел через мерзость и скверну, познал геенну огненную, которую Фрош только что назвал «прежними счастливыми днями». Это стоило того — изображу ту сладкую жизнь» в своей «П.П.П.», читайте и наслаждайтесь. А мы с Янкой будем служить искусству. Свободному от эгоизма, угодливости и клик. Свободному от Дилетантизма, обскурантизма, исполненному дерзновенных исканий. Осенью я буду здоров — и тогда ставлю на все! Я согласен!

Фрош, Брандер и Цалитис сдержанно встают, на лицах глубокое презрение.

— Нда... Значит, такие вот дела! Чего-чего, а это1 не ожидал от тебя. Как в насмешку — vitam, saluta veritatem,— говорит Фрош.