Фальшивый Фауст, или Переправленная, пополненная поваренная книга

— Молодой любомудр и вежа, профессор химии, знаменитость, выдвинут на Нобелевскую премию...

— Ого!

— Притом еще писатель, основоположник кулинарного романтизма.

— Ты смотри!

— Альгимант Амбрерод,— говорит Янис Вридрикис и выпячивает грудь (ни дать ни взять лорд Байрон).

— Не родня ли вы тому Абендроту, который в опере трясется?

— К сожалению, кет...

«С виду иностранец»,— определяют Дайла и маман.

Трампедах целует руку госпоже, элегантно кланяется кривляке, затем здоровается за руку с главой семейства.

— Вы давно в Риге? — осведомляется мадам.

Нет, он только что приехал из Сорбонны.

— Из Сорбонны... Знаю, знаю... это на Малайях, мои суда оттуда привозят бананы и ром.

— Папочка, то ведь Сурабайя! — ржет Дайла.

— Один хрен, Срабайя или Срабаня, мои суда едут туда, куда я им приказываю, едрена вошь! Обер, меню!

— Вы будете сидеть tete-a-tete,— распоряжается го пожа,— а рядом с Дайлой займет место господин Амбрерод.

Янис Вридрикис произвел на семейство Цауны потрясающее впечатление. Дайла едва выю не вывихивает таращась сбоку на орлиный нос Альгиманта и на брильянтовую булавку в шейном платке,— бесподобное зрелише!

Незаметной тенью подплывает официант и приносит меню. Семейка принимает решение заправиться поосновательней, пес с ним, с этим «фифоклоцком», гость и Сурабайи должен отведать истинно рижско-латышску стряпню.

Mockturtle Soup

Carpes bleues raifort

Jambon au Bourgogne

Dinde a la chipoletta

Compote Salade

Parfait Prince Piickler

Cafe

Да будет так!

Цауна не разумеет ни одного слова по-французски, заказывает наугад (не будет же он показывать мажордому, что ему невдомек, какое брашно выбрал!). Позже, когда выясняется, что первая подача — черепаховый суп, Цауна стервенеет и посылает за шеф-поваром. Велит дать ответ, в самом ли деле похлебка сварена из черепах, может, в нее добавили жаб или другой какой нечисти? Шеф-повар клянется, что суп сварен из чистопородных рептилий. Тут настает минута обнародовать свою эрудицию Янису Вридрикису, он поясняет Цауне:

— Черепаховый суп по правилам варят из одних только панцирей. Возьми оных желвецов и держи вверх ногами, покамест им сие не надоест и они не выскочат из своих черепов и не разбегутся кто куда. Ты за ними не гоняйся, а собери панцири, на коих остались ошметки буроватого тука, уклади в горшок, залей штофом крепкого говяжьего навара и полчаса томи. Время от времени впрысни туда соли по вкусу, малость эшалоту, имбиря, одну-две гвоздички да сними пену экстрашумовкой, затем пропусти сквозь цедильную бумагу и отсылай на стол.

Мадам аж в ладоши хлопнула: столь дельной учености от сурабайского профессора она не ожидала. Зато Цауна к еде больше не прикасался, что-то бурчал себе под нос, потом начал пить, сделался невыносимым и совсем задубел в грубости.

— Так твою перетак! Пей, Амбрерожа, нечего кочевряжиться. Знаешь, ты мне годишься в зятья, ты мустанг хоть куда!

Пли, Олд Ваверли, на порох, выстрели!

Мардок с горы дразнит: ха, ха, хи, хи!

Только что начались представления варьете, дивертисмент для элиты. За роялем Михалицкий, у этого малого— закваска Гершвина, пальцы — Орлова, редкий талант. Янис Вридрикис, затаив дыхание, ест глазами танцовщиц — сестер Леонес, те и впрямь бабенки львиной прыти, почти голые, в серебряных насисниках, в пятнистых фиговых листочках на тех местах, где им положено быть. Трампедах чувствует, как в плоти закипает некогда выпитое зелье, долженствующее приумножить мужскую силу,— бесподобный укудик, в мозгу начинает зудеть от проглоченных до завтрака мушек. А тут вступает Саша Потоцкий, он изображает Скарамуша — вертится как одурелая мушка.

«Может, этот тоже тяпнул укудика? — думает Трампедах.— Ну и распущенность, чтобы мне этак оголиться!»

Аплодисменты. Голыши исчезают, а в углу зала тем временем открывается изрезанная зигзагами паволока. За ней сидят музыканты в белых шляпах с высокими тульями. На передниках большие черные буквы The Sawoy Band... Задыхаясь, сипит саксофон, в однообразном страстном ритме бьет банджо...

«Средь роз в саду у Сансуси-и...» Стройные дамы, упитанные господа черными пиявками льнут к обряженным в парчу талиям, элегантные ножки в туфельках на высоких каблуках, угар сигарного дыма, бегущие блики прожекторов всех цветов радуги — адская панорама!

— Едрена палка, Амбрерожа, чего ты не приглашаешь мою девчонку, ты хоть кумекаешь, сколько я ей даю в приданое? Миллион. Ми-лли-он! Миллион в придачу к этому цветочку.

Я вскакиваю и приглашаю Дайлу на танец. Почему бы не подержать в руках олицетворенный миллион, да еще в перекрученных чулках, а заодно не заступиться за Яниса Вридрикиса.

— Мой друг не умеет танцевать танго. Но, зная его прилежание и страсть к миллионам, ручаюсь, что через неделю он будет выкамаривать не только танго, но и кеквок, ламбетвок и чарльстон.

«Средь роз в саду у Сан-су-си-и...»

Дайла танцует, как её учили на курсах Вахрамеева: сдержанно, на цыпочках, больше, правда, на моих, нежели на собственных, но я терплю, не каждому оттаптывают носки миллионы. Может, и мне что-нибудь да перепадет.