Фантомный бес

Спать, точнее, лежать до утра с открытыми глазами, вглядываясь в сизую тьму, она уходила в дом. Но в эту ночь спала беспробудно. Лишь под утро она услышала, что в саду что-то громко зашипело. Она вышла. Фургон был охвачен огнем. За считаные минуты от груды тетрадей, книг, коробок с письмами, записками, доносами, признаниями, от плача и слез, сатанинских ужимок — остался пепел.

Она стояла в стороне. На лице застыла маска смеха. И это был страшный смех.

Это я его подожгла.

Я?

Так будут говорить.

Верная своим принципам, я не стану этого опровергать.

Сгорело потому, что иначе и быть не могло. Венец жизни.

Иван только бы скривился. Алексей бы плакал. Герберт посмеялся бы. А я?

А я чего-нибудь вновь совру.

Глядя на черный остов трейлера, одни бормотали: что поделаешь, короткое замыкание. Другие шептали — сожгла.

Через считаные дни она и сама ушла.

Она была старуха крепкая.

Поэтому нашлись такие, кто понял: скопив таблетки за месяц, она выпила их разом.

Одиночество Маргариты

Она вспоминает гениев, которые встретились на ее пути — и теряется, путается в мыслях… Чувства? Нет, тут порядок, тут даже яркость театрального бинокля (хотя и убывающая, словно бинокль перевернули). Но мыслимо ли оценить, что гении эти означали в ее жизни и в жизни всего мира? Представимо ли связать это в некую единую картину, пусть поверхностную, но без скрипящих, без кричащих противоречий? Без мгновений, когда она считала себя сверхчеловеком.

А теперь? …старая, больная, покинутая. Запертая в этих стенах. Домработница морит голодом, издевается над ней, а она не в силах возразить. Да и как возразишь, когда и руку трудно поднять. И пожаловаться — некому. И как совместить эту мелочность старческого существования с тем величием, с теми вершинами, на которые возносила ее судьба? Что значит она сама по себе, без тех поразительных мужчин? Они смотрели на нее с обожанием? Бывало. И нередко. Она — женщина. И этим все сказано. Ах, если бы были дети и внуки. Было бы для кого вязать носки. Но о детях она в свое время не подумала. Да и вязать она не умеет. А что она умеет? Фортепьяно? Даже если бы встала, не подошла бы к нему.

Вошла домработница и ворчливо заметила, что в комнате снова дурно пахнет.

— Ну, вы совсем того… — бросила презрительно… — Ну, как можно?

Маргарита не ответила. Лишь горестно замкнула рот.

«Дорогой Альмар! Тебя давно нет, но я изредка тебе пишу.

Пишу мысленно.

Ах, если бы я действительно умела писать. Возможно, я писала бы не только тебе.

Жизнь проходит. Точнее, уходит. Что вокруг?

Оглядываюсь. И вижу кругом пепелище.

До меня донеслись недавно несколько строк одного молодого поэта.

Будто бы он из Питера.

Донеслись случайно…

Соседка? Да, это она заходила. Любительница поэзии. Старается следить за молодыми. Зашла и протяжным голосом запела:

Мы, оглядываясь, видим лишь руины…

Меня почему-то тронуло. Даже пронзило.

А соседка продолжила торжественным голосом уже что-то другое:

Мира и горя мимо,

Мимо Мекки и Рима,

Синим солнцем палимы,

Идут по земле пилигримы…

И я почему-то разволновалась.

Ритм наступательный, а содержание безнадежно грустное.

Может быть, русская поэзия не умерла до конца?

Пока не верю.

Ах, если б я умела писать!»

Ах, если бы она умела писать!

Но, во-первых, она не умела (письма не в счет). А попробовать написать что-то серьезное, долгое — боялась.

Во-вторых, в сегодняшней России правду написать… кому? куда? В матрац прятать? Все равно издать никто не позволит. Ей так хотелось рассказать кому-нибудь о чудесном и трудном опыте своей жизни, об уроках истекшего века, о тупиках и глупостях так называемой разведки, о тщете этих идиотских усилий, о ложности целей (а ведь сколько втянули народу!). О нет, насколько интереснее вспоминать о великих людях, которые были настолько добры, что нередко считали ее равной себе. Об их силе. Об их слабостях. Об их страхах и фобиях. Об их смехе. О, это был смех людей. Человеков. Обычно веселый, заливистый. И лишь изредка — дьявольский. Но на то случались причины.

Она перебирала в памяти бесчисленные выставки Сергея.

Каждая была по-своему хороша. Но иные — как бросок в звездное пространство. В черную, неисповедимую глубину. За это можно было зацепиться. Надо было. Только сейчас она что-то новое поняла. Она знает, как это можно устроить. От Фидия к Родену, от Родена к Сергею. От Сергея, минуя в обмороке Мура, Цадкина и Джакометти, — в темную, гулкую, беззвездную глубину. Она это видит. Она готова об этом рассказать.

Но к ней никто не ходит.

Малочисленные друзья испарились. Да и были ли они?

Была соседка. И та пропала.

Разве что иногда заглянет племянник.

И она угасает одна.

Смертельно обидно. Горько.

И страшно.

Да нет, неправда.

Совсем не страшно.

Ведь жизнь была — чудо.

И она незаметно улыбнулась.

Архив Маргариты Коненковой-Воронцовой был уничтожен — она сама велела племяннику сжечь после ее смерти все, что хранилось в ее заветном секретере. Племянник волю покойной исполнил. Из груды писем Альберта Эйнштейна случайно сохранилось лишь несколько.

Гибель Лизы