Фараон Мернефта

Я следила за ним со страхом и любовью, как в то время, когда лучи утренней зари освещали час его рождения. Тогда он вступал в земной мир испытания и искушения; теперь же он вступал в мир духов и отчета за свои поступки.

Поднимался вечерний туман, заволакивая серой завесой вершину горы. Мезу тяжело дышал, глаза были широко раскрыты, духовный взор его, обостренный приближением разлуки с жизнью, различал в беловатом испарении прозрачные существа, на первом плане которых находилась я, со стороны долины поднималась черноватая, тревожная масса. Он вздрогнул, с трудом преклонив колени, вознес к небу некогда сильные руки, и пламенная, тревожная мольба излилась из его сердца:

— Бесконечно могущественный и великий Создатель и Руководитель вселенной! Прости мне, что для личной моей пользы я прикрывался Твоим именем и Твоею волею, не отвергай меня, услышь мою молитву.

Но темная масса приближалась, подобно бурному морю окружая его своими волнами, и среди тысяч составлявших ее существ он внезапно увидел фараона Мернефту и его воинов, покрытых водорослями и илом; не меньшую группу составляли египтяне, жертвы избиения первенцев и их близкие.

«Отдай мою загубленную жизнь и почтение моей могиле, — шептали бледные губы Мернефты. — Покажи мне пославшего тебя Иегову».

«Отдай нам детей наших», — говорили другие, и надвигалась опять новая, отвратительная, покрытая кровью толпа:

«Так ты для того обманул нас и заманил в пустыню, чтобы безнаказанно избивать нас? Где тот Иегова, который приказал тебе это?»

Злобные тени толпились около него, наклоняя к нему свои искаженные лица, удушая его своим зловонным дыханием, а мистический венец Верхнего и Нижнего Египта, украшавший призрачную голову Мернефты, колебался, как бы опускался над ним и давил его грудь, словно гора.

Мезу опустился с глухим стоном и положил голову на вблизи лежавший камень, последнее изголовье первого из царей Израильских. Все тело его покрылось холодным потом, но он был один: ничья сострадательная рука не отерла чела его, ни одна капля воды не освежила его запекшиеся уста.

— О Иегова! — прошептал умирающий. — Облегчи меня и прости мои заблуждения. Я всегда провозглашал Твое величие и мудрость, во имя Твое я проповедовал добро и порицал зло. Суди же меня по милости Твоей.

Горячая мольба излилась из сердца моего за того, кто, увлекшись земными страстями, сказал от имени Предвечного: «Око за око, зуб за зуб», но в минуту агонии отвергал это правило по отношению к самому себе.

И тяжело было вступление в загробную жизнь этого могучего духа. Осажденный мстительными тенями своих врагов, он жестоко страдал, как вдруг из глубины бесконечного пространства раздался громоподобный призыв:

«Дух, прикрывший себя именем Предвечного, иди дать отчет в делах своих!»

Термутис

Рассказ Пинехаса

Я родился в Танисе, в скромном деревянном доме моей матери, египтянки Кермозы. Отца моего я совсем не помнил, мать овдовела, когда я был еще грудным ребенком.

Рос я в одиночестве, предоставленный самому себе; старая негритянка, которая считалась моей няней, была постоянно занята — так же, как и прочие слуги, — а о моем существовании вспоминали только во время обеда или ужина.

Я не любил своей матери; ее сварливый и буйный характер внушал мне страх и отвращение.

Она почти целый день проводила в большой комнате, где стряпали кушанье, окруженная служанками, которые должны были рассказывать ей сплетни целого квартала. Но это доброе согласие госпожи с прислугою часто нарушалось неистовыми сценами: при малейшей безделице она приходила в ярость, кричала, с пеною у рта топала ногами, била посуду, и удары сыпались даже на меня, если я случайно подвертывался под руку.

Испуганный и возмущенный, я убегал тогда в обширный сад, который окружал наше жилище. Мало-помалу он стал любимым моим убежищем. Этот сад, некогда прекрасный, был теперь заброшен и запущен, но природа благословенной страны не переставала расточать ему свои дары: цветы и фрукты водились там в изобилии.

Лежа на траве в тени жасминных или розовых кустов, я проводил целые часы в мечтах и наблюдениях. Я следил за неугомонной деятельностью муравьев и птиц, строивших свои жилища, или прислушивался к резким крикам носильщиков воды и продавцов фруктов на улице, которая тянулась за каменной оградой нашего сада. Мало-помалу у меня возникла мысль, что все существа, люди и животные, чем-нибудь да были заняты, за исключением меня одного, и, раздумывая об этом, я почувствовал невообразимую пустоту и скуку. Эта праздная жизнь с каждым днем стала мне казаться невыносимее, и наконец в одно утро (мне было тогда четырнадцать лет) я пришел к матери и сказал:

— Когда я бываю в саду, то вижу вокруг себя непрерывную работу: муравьи волокут свои яйца, птицы вьют гнезда, на улице люди продают, покупают, бегают по своим делам. Один я никуда не выхожу, ничего не делаю и умираю от скуки. Дай мне, пожалуйста, какое-нибудь занятие.

При этом неожиданном заявлении мать до того удивилась, что расхохоталась до слез.