Фарфоровая комната

Сурадж толкает тележку под широкий навес «Обуви Лакхпатти» и там, в тени, подготавливает свои трафареты и емкости с порошком, водой, мукой и солью. Кисти промыты, он проводит пальцем по щетине каждой и раскладывает их по порядку. Улица залита солнцем. Трое голых по пояс мальчишек подманивают голодную собаку. На углу расположился пирожник, перед ним — плоская сковорода с шипящим маслом. На маленьких балконах стоят задрапированные женщины, перешептываясь и на что-то друг другу указывая: бегает бесхозная свинья, красит себе бороду старый учитель, в очередь к тележке с содовой встают двое белых мужчин. Балконы, арочные окна, затейливая кирпичная кладка, а за всем этим — спящие тяжелым сном кокотки, которых хозяйка скоро окатит водой из кувшина, и у них тоже начнется трудовой день. А пока над базаром, за мечетью, все выше поднимается солнце, равнодушное ко всему. Да, он любит бывать в городе.

Когда второй слой положен и уже прописан ремешок сандалии, завернувшийся вокруг буквы «к», появляется владелец лавки, его губы блестят от сиропа.

— Очень красиво, господин художник, очень красиво.

— Даже лучше, чем я думал, — говорит Сурадж, спускаясь со стремянки.

Одной ногой он остается стоять на нижней ступеньке, давая понять, что готов взобраться наверх и продолжить.

— Обвести золотым?

— Золотым? Я похож на богатея?

— Это модно, дядя. Ни у кого больше такого нет. У твоего друга только бронза.

Лавочник смотрит на вывеску «Обувного короля» по другую сторону проспекта — коричневую доску с выразительными большими буквами. И ни единого рисунка: ни сандалии, ни ботинка, ни даже короны. А туда же — «король»!

— Он вчера сюда приходил, разнюхивал, что я собираюсь делать, — говорит Сурадж.

— Ах вот как? Давай золото. Все обведи.

— Это будет лучшая вывеска на всем базаре. Уж не беспокойся.

Тут лавочник косится на него, потому что заявление явно чересчур громкое.

— Можешь заплатить мне, когда закончу, — говорит Сурадж.

— То есть сначала работа, так?

— За три дня управлюсь. Только заплати сразу все. Не хочу возвращаться в такую даль за деньгами. Через три дня.

Вернувшись домой к вечеру, он первым делом поливает голову у колонки, зажав резиновый край, чтобы вода не брызгала фонтаном вокруг. Выпрямившись, оказывается лицом к лицу с Джитом.

— Вернулся? — говорит Джит.

— Как видишь.

— Ты сегодня рано ушел.

— Надо было забрать тележку.

Джит кивает: ну конечно, тележка.

— Ходят слухи, пшеница подорожала. Хотел съездить проверить.

Джит указывает на велосипед у ворот.

— Поехали со мной. Можем на одном велосипеде, как раньше.

— Нет. Спасибо. Я устал. Пойду отдыхать.

— Извини, не подумал. Отдыхай.

Джит кладет руку младшему брату на плечо, и Сураджу кажется, что в его глазах на секунду промелькнуло какое-то чувство.

— Мне не все равно, что с тобой происходит, ты должен это знать. И мне не все равно, что ты так тяжело работаешь. Тебе не страшно, — продолжает Джит, отнимая руку, — забираться так высоко?

— Поначалу было немного. Теперь уже нет.

Джит улыбается и отходит. Сурадж наблюдает за тем, как он выезжает за ворота, и ему кажется, что между ними случилось что-то настоящее и они оба понимают, как трудно быть братьями здесь, в этом месте. Вздохнув, он садится на теплый край каменной ванны и радуется неожиданному покою, возможности окинуть взглядом дом целиком, ни на что не отвлекаясь. Скучать по нему он не будет точно — ни по его тесноте и скуке, ни по страсти подавлять все живое. Он уйдет с радостью, только вот будет ли этого достаточно? Когда они окажутся далеко, и все приключения останутся позади, и она станет его? Хватит ли ему ее? Будет ли он хорошим отцом своему сыну? Он отмахивается от этой мысли. Еще успеется. Сперва нужно переговорить с Мехар. Он встает и скатывает пониже намокший пояс штанов, глядя на глухо запертое окно, и воображает, как она лежит в темноте и прохладе комнаты… Только вот на самом деле ее там нет.

Мехар и ее сестры в эту минуту сажают бодхи в загончике на задах фермы, в правом дальнем углу, у стены. Зачем они сажают это дерево с сердцеобразными листьями, Мехар не знает. Май приказала.

— Сажай, — говорит Гурлин, толкая к Мехар глиняный горшок, и нарочито неискренне добавляет: — Пожалуйста.

— Да что ж такое, неужели ты даже этого?..

Но к чему спорить? Если она вовремя покончит с работой, успеет поджарить еду для путешествия. Чтобы было что пожевать по дороге в Лахор им обоим. Поэтому она садится на корточки, Харбанс передает ей совок, и скоро ямка готова. Она вынимает малютку бодхи из глиняной ванночки и прочно сажает в торф, после чего поднимает глаза на сестер, щурясь от яркого солнца за их спинами.

— А вода?