Фаррыч

В те дни не унывал только друг Фаррыча, звонил обычно по ночам, когда Сония уже спала. Услышав тихий, робкий звонок сквозь сон, Фаррыч быстро, стараясь не шуметь, выскальзывал из кровати и, прихватив телефон, тенью, на цыпочках пробирался на кухню. Здесь, застыв у темного окна, из которого, не занавешенная, мерцала редкими огоньками ночь, он переминался босыми ногами на льду шершавого кафеля, морщился от впившихся в стопу крошек, но вскоре переставал замечать все вокруг, ловил только голос в трубке.

Ночью линия барахлила. Голос сдувало. Голос искажался до неузнаваемости, казался незнакомым. Иногда обладатель голоса рисовался Фаррычу тучным мужчиной с холеными белыми руками, с редкими рыжеватыми волосками на длинных красивых пальцах, которые внушительны и без массивных перстней. Иногда голос был так легок и певуч, как будто на том конце ускользала женская фигурка с густой гривой ржаных волос. Иногда в трубке шелестел ручей. Или тревожно, нетерпеливо курлыкали журавли. На холодном осеннем небе раздавался тоскливый грай улетающей стаи грачей. Потом среди обрывочного клекота и журчания проступал ласковый шепот, становились различимы слова, и с улицы врывался едва уловимый морской ветерок, случайный; по рассеянности оказавшись вдали от морей, он дул и до слез дразнил дрожащего у окна. После вторжения ветерок норовил сдуть, развеять голос из трубки, который и так был легок и неуловим. Возможно, именно голос, заглушаемый треском помех, стуком далеких клавиш и надрывами гудков, прозрачный этот голос, удаляясь, обретая силу и вновь исчезая, пах морем, чем-то прибрежным, был влажен, пенист и чист. Сдуваемый, уносясь, внушал надежду: "Пробьемся, дружище, поверь".

Утром, когда Фаррыч задумчиво разглядывал облака, казалось, что он не более чем озадачен погодой предстоящего дня, но, заставляя жену поскорей спрятать глаза в чашку кофе, невпопад проговаривался: "Ну, верю, и что с того?"

Этот неуемный друг, тревожащий сон Фаррыча, загорался поболтать именно в ночное время, видимо, в темноте ветер приносил от далеких морей бодрость и беспокойство. Когда-то давно ночными беседами друг убедил Фаррыча мальчишку уйти из дома. И затащил в этот город. Обещал, что тут ждет его девушка, стоит в арке старинного здания, вглядывается в нескончаемый дождь и ждет. На второй же день, в незнакомом еще, тревожном городе, где все спешат, где пыль, а редкие деревца кажутся чахлыми, разразился ливень. Среди потоков бурливой реки, что неслась по улице, увлекая машины плыть сквозь завесу тяжелых столбов воды, среди луж в сумраке арки стояла Сония, стараясь прижаться к стене, чтобы крупные брызги дождя не достали ее. В мокром плащике, без зонта, дрожала она, и хлесткие руки дождя тянулись к ней. Познакомился Фаррыч от удивления, а вовсе не из желания проверить предсказанное, нет, верил, что друг намного значительнее, знал, что сам - не более чем прах и пепел. Потом десять лет они скитались по клиникам в поисках невозможного. И Фаррыч в глубине души сомневался, сетовал и раскисал от уныния: "На тебе, что хорошего можно встретить в дожде". Соседи дружно жалели их одинокую старость, что может быть хуже, когда она приближается и не медлит.

А друг звонил и в тишине ночного города успокаивал Фаррыча, шепотом нагонял сладостное видение ветвящегося древа, бесчисленные ветки которого на глазах крепли и множились, разрастаясь от случайного ростка - Фаррыча, что дрожит у окна, прижимая телефонную трубку покрепче к уху, стараясь ничего не упустить. Ему так хотелось верить, и он мечтательно упускал взгляд в темное окно, а в трубке друг голосом Джугашвили горячо, как тост, произносил: "Хорошего человека должно быть много - взгляни на небо, сосчитай звезды, если сможешь, столько будет у тебя потомков". Фаррыч чувствовал, что подобные утешения на ребенка рассчитаны, но как они заражали надеждой, как окрыляли.