Фаррыч

Ночью линия барахлила. Голос сдувало. Голос искажался до неузнаваемости, казался незнакомым. Иногда обладатель голоса рисовался Фаррычу тучным мужчиной с холеными белыми руками, с редкими рыжеватыми волосками на длинных красивых пальцах, которые внушительны и без массивных перстней. Иногда голос был так легок и певуч, как будто на том конце ускользала женская фигурка с густой гривой ржаных волос. Иногда в трубке шелестел ручей. Или тревожно, нетерпеливо курлыкали журавли. На холодном осеннем небе раздавался тоскливый грай улетающей стаи грачей. Потом среди обрывочного клекота и журчания проступал ласковый шепот, становились различимы слова. С улицы врывался едва уловимый морской ветерок; по рассеянности оказавшись вдали от морей, он дул и до слез дразнил дрожащего у окна. После вторжения ветерок норовил сдуть, развеять голос из трубки, который и так был легок и неуловим. Похоже, именно голос, заглушаемый треском помех, стуком далеких клавиш и надрывами гудков, прозрачный этот голос, удаляясь, обретая силу и вновь исчезая, пах морем, чем-то прибрежным, был влажен, пенист и чист. Сдуваемый, внушал надежду: «Пробьемся, дружище, поверь».

Утром, когда Фаррыч задумчиво разглядывал облака, казалось, что он не более чем озадачен погодой предстоящего дня, но, заставляя жену поскорей спрятать глаза в чашку кофе, невпопад проговаривался: «Ну верю, и что с того?»

Этот неуемный друг, тревожащий сон Фаррыча, загорался поболтать именно в ночное время, видимо, в темноте ветер приносил от далеких морей бодрость и беспокойство. Когда-то давно ночными беседами друг убедил Фаррыча-мальчишку уйти из дому. И затащил в этот город. Обещал, что тут ждет его девушка, стоит в арке старинного здания, вглядывается в нескончаемый дождь и ждет. На второй же день в незнакомом еще, тревожном городе, где все спешат, где пыль, а редкие деревца кажутся чахлыми, разразился ливень. Среди потоков бурливой реки, что неслась по улице, увлекая машины плыть сквозь завесу тяжелых столбов воды, среди луж в сумраке арки стояла Сония, стараясь прижаться к стене, чтобы крупные брызги дождя не достали ее. В мокром плащике, без зонта, дрожала она, и хлесткие руки дождя тянулись к ней. Познакомился Фаррыч от удивления, а вовсе не из желания проверить предсказанное, нет, верил, что друг намного значительнее, знал, что сам — не более чем прах и пепел. Потом десять лет они скитались по клиникам в поисках невозможного. И Фаррыч в глубине души сомневался, сетовал и раскисал от уныния: «Ну что хорошего можно встретить в дожде». Соседи дружно жалели их одинокую старость: что может быть хуже, когда она приближается и не медлит.

А друг звонил и в тишине ночного города успокаивал Фаррыча, шепотом нагонял сладостное видение ветвящегося древа, бесчисленные ветки которого на глазах крепли и множились, разрастаясь от случайного ростка — Фаррыча, что дрожит, прижимая телефонную трубку покрепче к уху, стараясь ничего не упустить. Ему так хотелось верить, он мечтательно упускал взгляд в темное окно, а в трубке друг голосом Джугашвили горячо, как тост, произносил: «Хорошего человека должно быть много — взгляни на небо, сосчитай звезды, если сможешь, столько будет у тебя потомков». Фаррыч чувствовал, что подобные утешения на ребенка рассчитаны, но как они заражали надеждой, как окрыляли!..

Следующий овощной магазинчик находится в двух кварталах от заправки. Но именно сегодня угораздило приехать в перерыв. Продавщицы и грузчик даже не посмотрели в сторону Фаррыча, потягивая незамысловатый обед из кружек. Фаррыч, без интереса наблюдая за прохожими, вполуха слушал радио, перед финалом подводили итоги чемпионата по футболу, разные прохожие, даже никогда в жизни не видевшие мяча вблизи, предсказывали, кто, по их мнению, получит золото. Давненько не гонял мяча и Фаррыч, он сидел в раскаленной кабине, ждал до грех, когда наконец закончатся обед и какой-то дурацкий спор, пугающий громкими вскриками, раздражающий ржанием, чавканьем грузчика и более робкими, задыхающимися смешками продавщиц. Он нервничал, ведь надо объехать еще три точки. Всегда нервничаешь, когда время ограниченно и необходимо успеть. Почти восемнадцать лет назад он и Сония отчаялись, ей было под сорок, и дни рождения она, стесняясь и сожалея, перестала справлять. Тогда все чаще Сония начала пропадать на целый день и появлялась лишь к позднему вечеру, чтобы избежать бесконечных слезных разговоров и не чувствовать тяжести и тишины, которые были разлиты по комнатам, удручая и сжимая сердце уже в дверях. После она не раз тактично, но все же упрекала мужа, что в те дни он жил где-то далеко, безмятежный и одинокий. Что говорить, только ожиданием ночных звонков он и жил в то время. Ночью не спал, вслушивался в тишину. Ждал так чутко, что иногда улавливал даже тревожные ночные звонки из окон соседних домов. Смотрел на спящую Сонию и, обращаясь к своему далекому другу, молил шепотом: «Помоги моему неверию».