Фартовое дело

— А девушка… ну, Зоя, поела? И Дуся? — спросила Клава, чувствуя тошноту при одной мысли о том, что ей придется есть еду, которую для убитых ею людей принес убитый Юркой повар. И только чудовищным усилием воли она подавила эту тошноту, пошла в дот и стала доедать из судков остаток обеда. Она ела, словно бы отгоняя от себя видение убитого в белой куртке, ела, борясь с собой, и от того, что пища действительно была вкусной, почти домашней, ей было еще больше, еще сильнее ЖАЛЬ убитого Юркой немца… Ей почему-то думалось, что теперь в семи финских и пятидесяти одной немецкой семье недосчитаются кого-то из мужчин, и женщины в этих семьях будут рыдать, когда до них дойдут похоронки, и не одна об одном, а может быть, по три-четыре женщины о каждом из убитых. Ведь есть не только жены, но еще и матери, бабушки, сестры, племянницы, любовницы… А сколько детей осталось сиротами? А сколько детей вообще никогда не родятся от этих мужчин? И во всех этих немецких и финских семьях уже много лет спустя, показывая желтые фотокарточки детям, внукам или племянникам, будут говорить: «Это твой дядя Петер (или Пекко), его убили русские на войне». И дети, поглядев на карточку, где изображен такой симпатичный улыбающийся молоденький парень, как сбитый Дуськой Эрих Эрлих, или тот самый первый финн, или тот рыжий повар, инстинктивно, сердцем, а не разумом, возненавидят русских. И потом им можно будет долго и упорно объяснять, за что сражался симпатичный дядюшка и за что его убили русские, — они все равно не поймут и останутся при своем, даже племянники, не говоря уж о родных детях.

— Слушай, Зой, — спросила Дуська, чувствуя прилив сил и приятное тепло, изгнавшее озноб, — а Юрка этот, он тебе брат?

— Нет… — сказала Зоя. — У меня брат в тридцать третьем году от голода умер. Он и родился слабенький, и кормить нечем было. Молоко у матери пропало, а толокно он есть не стал… Так и помер. Сейчас бы почти как Юрка был, на три года всего моложе.

— Выходи за него замуж, — на полном серьезе сказала Дуська, — если не убьют вас, так не пропадете…

— Ты что?! — сказала Зоя, улыбаясь. — Он же маленький еще… Я его на одиннадцать лет старше!

— Ну и что? — усмехнулась Чавела. — Знаешь, сколько после войны вековать будут? Тысячи! Вот у нас, в авиации, скажем. Прибывает укомплектованный полк: тридцать «петляковых» — девяносто человек летсостава. Один к одному парни, шестьдесят офицеров, тридцать сержантов. Молодые, красивые, смелые… И — наступление! Девятка ушла — пять пришло, шестерка ушла — три пришло, четверка ушла — пришел один. К концу наступления — семь машин, все в дырах, десяток парней в строю, человек пятнадцать в санбате и госпиталях, а остальные… Иногда приходят, иногда у вас зимовать остаются, иногда в плен попадают, а большей частью — того… Сколько таких полков на моих глазах сменилось — ужас! Мужиков будет недохват, это факт… Это тебе у партизан кажется, что мужиков много, а их, родимых, столько повыбивало, что тоска берет… Тут уж не только на одиннадцать лет моложе, а и на двадцать лет старше сгодится…

— Что же ты не нашла? — спросила Зоя.

— Ты на мою рожу погляди, поймешь… Именно на рожу! Меня вон твой малец дядей назвал. Так бы и звал, если бы не объяснили! И летчики меня Евдокимом прозвали. У меня ведь в землянке койка, можно считать, рядом с мужиками стояла, только занавесочка и вся стена… Хоть бы один за эту занавеску переступил! Даже пьяные и то не приставали! Небось военторговских или подавальщиц в столовой — ни одной не пропускали, а на меня — ноль внимания… Евдоким да Евдоким!

— Надо сперва дожить, а потом личные дела устраивать, — сурово сказала Клава, вычищая судок ломтем невкусного немецкого хлеба.

Клава встала, взяла автомат и пришла к Юрке. Тот сразу встрепенулся, вскочил и сказал:

— Надо дальше попробовать пройти… Может, где-то есть у них выход на поверхность?!

— Должен быть… — рассеянно сказала Клава.

Они поднялись по лесенке, повернули штурвальчик и осторожно толкнули дверь. Оттуда, из открывшегося проема, на них дохнуло теплом. На полу поверх бетона был настлан линолеум, а стены были покрашены масляной краской голубоватого цвета. Через десять метров впереди виднелась еще одна дверь, к которой подводила такая же лесенка, как в складе боеприпасов, а в боковых стенах, на равном расстоянии от обеих дверей, виднелись два боковых выхода.

— Прямо как в сказке, — прошептала Клава. — Налево пойдешь — богатому быть, направо пойдешь — женатому быть, а прямо пойдешь —…

— …Убитому быть! — подхватил Юрка. — Только Илья Муромец всегда прямо ходил — и ничего…

Они, прижимаясь к стенам, подошли к боковым проходам. В обе стороны вели лестницы, уводившие куда-то вниз, где виднелись опять-таки двери со штурвальчиками. Юрка принюхался. От правой двери тянуло мазутным духом.

— Тут у них котельная, наверно…

— А слева электростанция, — кивнула Клава, — слышно, как дизеля урчат…

Действительно, сквозь стальную дверь долетал мерный тяжелый рокот.

— Там и там — наверняка фрицы, — прошептал Юрка, — нельзя вперед идти, пока они тут есть…