Он был один в студии. Фактически он был один во всем доме, поскольку мать была у соседки. Раздался едва слышимый, раздражающий нервы, сухой, скрипучий звук, как будто мелом царапали по доске. Он быстро взглянул на гипсовую статую отца, изображающую его в роли Юлия Цезаря. И он отчетливо увидел, как зашевелились губы и язык статуи.
Отец:
Я раздражаю тебя, не так ли? Или, скорее всего, мы раздражаем тебя?Сын
(испугавшись, но овладев ситуацией и решив говорить откровенно): Да, это так. Настоящий отец или память о нем раздражает большинство сыновей, и любой психоаналитик, знающий свое дело, скажет тебе это. А если случается, что отец выдающийся человек, то сын еще в большей степени запуган, подавлен и держится в благоговейном страхе. И если, вдобавок, отец оставляет после себя десятки собственных изображений, если он настаивает на продолжении жизни после смерти… (пожимает плечами).Отец
(страдальчески улыбаясь с портрета, изображающего его в образе Иисуса из Назарета): Короче, ты ненавидишь меня.Сын:
О, до этого я еще не дошел. Ты утомляешь меня. Мне скучно. Мне надоело все время видеть только тебя.Отец
(в черном, в образе капитана Стриндберга): Тебе скучно? Ты здесь только шесть недель. Подумай обо мне. Вот уже целых десять лет я вижу только твою мать.Сын
(с долей удовлетворения): Я всегда считал, что ты не знаешь чувства меры в своей любви и преданности к матери.Отец
(эскиз Ромео): Нет, сын…Отец
(гипсовая голова Дон Жуана, перебивая): Да, это было скучное время. За последние десять лет в доме было всего три красивых девушки. А одна из них, та, что занималась сборами на благотворительность, пробыла всего пять минут. И ни одна из них не разделась.Отец
(в роли Сократа): Это скучно. Так много моих автопортретов, а ты только один. Иногда я желал бы, чтобы я не создал с подобным энтузиазмом столько своих изображений.Сын
(морщась от неприятных ощущений в мышцах шеи из-за постоянных поворотов головы от одного портрета к другому): Да, ты постарался! Двести тридцать семь автопортретов!Отец:
На самом деле их четыреста пятьдесят, но остальные спрятаны.Сын:
О Боже! Неужели они тоже живые?Отец:
Да, но только они в заточении… (из всевозможных ящиков доносится тихое, но возбужденное ворчание и шепот).Сын
(стремительно выбегая из студии в гостиную, охваченный страхом, который он пытается скрыть, говоря громко и презрительно): Какое громадное тщеславие! Четыреста пятьдесят автопортретов, Какой нарциссизм!Отец
(с портрета во весь рост короля Лира у камина): Я не считаю, что это тщеславие, сын мой. Всю свою жизнь я гримировал свое лицо и надевал костюмы. Это занимало полчаса, а когда требовалась, к примеру, борода (портрет трогает длинную белую бороду морщинистыми нарисованными пальцами) приходилось потратить час, а порой и больше. Когда я оставил сцену, у меня осталась привычка накладывать грим с жаждой преобразить свое лицо. И я удовлетворял эту потребность, рисуя автопортреты.Сын:
Я должен был знать, что ты найдешь прекрасное невинное оправдание. У тебя всегда это хорошо получалось.Отец:
За обычный театральный сезон я гримировался двести пятьдесят раз. Таким образом, двести тридцать семь моих автопортретов — это меньше, чем год, проведенный у столика в гримерной, а четыреста пятьдесят образов — это меньше, чем два года работы.Сын:
Не обманывая, ты никогда не смог бы создать такое количество портретов. Ты использовал фотографии, свои маски.Отец
(в образе Леонардо да Винчи): Сын, великие художники обманывают таким образом уже пять столетий.Сын:
Ладно, ладно!Отец
(в порыве откровения): Мои портреты позволяют мне вновь переживать триумф и поддерживать иллюзию, будто я все еще играю.Сын
(жестко): Ты никогда этого не прекращал. На сцене или вне ее ты постоянно играл.Отец
(в роли Моисея): Это не совсем справедливо. (Резко): Я никогда никому не навязывал своего мнения.Сын
(колко): Верно. Вне сцены ты предпочитал роль спокойного наблюдателя. Такой благородный, спокойный, непогрешимый. Этакий современный Иисус. Но не имеет значения, каким ты был на самом деле, на сцене ты умел оставаться в центре.