Фатум. Том первый. Паруса судьбы

- Крестик у тебя должен быть… на груди особливый,-просипел часто прерывающийся голос.- Покажь, барин… тады и разговор завяжется.

- Ах ты, черт! А без креста язык не шевелится?

- Времечко тратишь, барин… Умираю… торопись сведать, покуда я вживе.

Сивая растрепанная борода задралась вверх, глаза закрылись. Мозолистая рука соскользнула с ложа и безвольно повисла над земляным полом.

Андрей рванул ворот мундира, судорожно нащупал влажными от волнения пальцами цепочку и выдернул ее из-под платья. Золотое распятье тяжело качнулось в его руке.

* * *

Под Шлиссельбургом Преображенский, будучи еще гардемарином, выложил за него немало червонцев. Он выторговал этот крест у залетного жида-коробейника. Тот шастал тараканьей побежкой вкруг крепости, навязывал заморский товарец молодым господам офицерам с оглядкой: не сладко семени Давидову в России - воздухом не дают дышать, аки клопа травят.

Тогда же точно такой крест выменял и его задушевный друг по Кронштадтскому морскому кадетскому корпусу Алешка Осоргин. Кресты были золотые - одно загляденье. Но не это привлекло гардемаринов: распятия секрет имели. При нажатии на средокрестие выскальзывала сокрытая булатная пилка, железо пилить способная.

* * *

…Но теперь, в этом чадном срубе, за тысячи верст от града Петрова, по прошествии лет немалых, какая меж всем этим и умирающим была связь?

- Ну, зри, коли так! - капитан поднес распятье к глазам, как казалось, покойника.

Набрякшие веки дрогнули и насилу открылись. Лик, принявший уже землистый оттенок, взялся испариной от напряженного изучения креста.

- Пилку изобрази,- выдавил он наконец.

Преображенский без слов нажал большим пальцем на сердцевину распятия. Полоска мерцающей стали вылетела рыбкой и застыла пред казачьим носом. Губы скривились в подобии улыбки, взгляд стал мягче, доверчивее.

- Он, родимый… гляди-ка, догодил… Ужо и не чаял, что дотяну…

- Эй, Палыч! Где ты, двухголовый?! - крикнул капитан, обернувшись.

Денщик словно у дверей на часах бдил: его седая голова тут же заглянула в нору:

- Ась?!

- За попом гони кого-нибудь в крепость! Да только пулей. На деньги не скупись!

- Лечу, вашбродие!

Голова исчезла. Снаружи донеслись отборные «матушки», горохом посыпавшиеся из уст денщика.

- Ужо не поспеть им, барин. Да и на том поклон, что сам объявился. Выходит, не зазря… я на брюхе сюда полз.

Тут глаза казака нежданно закатились, и он с такой силой сжал челюсти, что Андрей услышал скрежет зубов.

Преображенский побледнел. Бросил волнительный взгляд на посиневшее лицо и мысленно вздрогнул от того, что так и не услышит признания из растрескавшихся губ.

- Да что ж ты умолк?! Сказывай! Слышишь, сказывай, черт! - не выдерживая напряжения, взорвался он.

Капитан безжалостно тряс его за плечи, хлестал по щекам, пытаясь хоть как-то привести в чувство, кричал в ухо:

- Ну, ну же, любезный, говори! Нельзя так, слышишь? Нельзя! Как хоть звать-то тебя?..

Но служивый - ни звука, лежал мертвяком, пугая бордовым белком закатившихся глаз. И только ветошь на нарах пучилась, трепыхалась судорожными взмахами, будто под ней билась ослабевшими крыльями раненая птица.

- Господи, ужли откажешь? - крестясь, вдогад вопрошал Андрей, склоняясь к самому изголовью.

- Подклад… вспори, барин… Подклад… в ём все сыщешь. Человек ты, вижу, особливый, чистоплотный… Помолись за Петра Волокитина… Чую, молитва твоя доходнее к Богу… Прощевай…

Тело казака дернулось дюже, выгнулось коромыслом, точно не желая расставаться с миром, и затихло.

Преображенский снял треуголку и перекрестился. Прочитав молитву, он отбросил с покойника рогожу, вынул из ножен кортик. Быстро перерезав гарусиновую опояску, вспорол подклад башкирского азяма³⁷

, в который был обряжен Волокитин. Пошарив рукой, Андрей Сергеевич извлек сверток, тщательно обмотанный куском зеленого сукна. В нем оказался служебный пакет, скрепленный пятью сургучовыми печатями, на которых красовалась знакомая капитану, как «Отче наш», аббревиатура из трех букв: «РАК». Помимо этого сверток оказался богат еще и сложенным вдвое листом розовой бумаги.

В это время до слуха офицера донесся протяжный свист со стороны притока. А мигом позже крик Палыча:

- Едут! Едут, вашескобродие!

Преображенский от греха схоронил пакет на груди, застегнул пуговицы, листок сунул за обшлаг кафтана и выбрался наружу.

* * *

Вечерело. Верхушки сосен кутали пестрые туманы. Из-за дальних изб вынырнули всадники, окрапленные золотом и кровью заката.

Андрей Сергеевич признал их: рысивший в первых на гнедой кобыле Палыча был, без сомнения, мужик-артельщик; остальные, кроме городского батюшки, «щукинцы» -выкормыши урядника,- хмурые, злые, с саблями на боку, одно слово, казаки. Один из них бойко громыхал на армейской фуре, по всему для того чтобы свезти труп Волокитина на крепостное кладбище.

Капитану отчего-то вспомнились страшные оловянные глаза Рыжего. Он обернулся, пошарил взглядом,- мужик в рысьем треухе будто сквозь землю ахнулся. Андрея Сергеевича вновь, как давеча, просквозило предчувствие гадкое…