Фауст и физики

Но мы забыли о спорщиках. Мы забыли о тех, кто спорит: какписать про физиков?

Давайте вернемся к ним.

III

Достойного синтеза пока не видно, и каждый из нас обладает лишь долей истины.

Сент-Экзюпери

Но сначала — еще о «Фаусте».

В прологе Гёте сталкивает поэта, комика и директора театра. Они толкуют о пьесе.

Директор цинично говорит о публике:

Тружусь для публики я неизменно:Она живет и жить другим дает.Уже стоят столбы, готова сцена,Ждет праздника взволнованный народ.У нас ведь все к чудесному стремятся:

Глядят во все глаза и жаждут удивляться.Мне угождать толпе хоть и не новый труд,Но все ж меня берет невольное сомненье:Прекрасного они, конечно, не поймут,Зато начитаны они до пресыщенья.Вот дать бы пьесу им поярче, поновей,Посодержательней — для публики моей!

Директор прекрасно понимает разницу между «чудесным» и «прекрасным». Чудес требует толпа. Чудесное — это то, что «поярче», «поновей». Прекрасное не обязательно ново.

А что же оно?

И тут в разговор вступает поэт:

Не говори мне о толпе безумной —Она иной раз вдохновение спугнет,Избавь меня от этой давки шумной,Влекущей мощно в свой водоворот.

Нет, тишины ищу я, многодумный,—Лишь там поэту радость расцветет;Там, только там божественною властьюЛюбовь и дружба нас приводят к счастью.Что в глубине сердечной грудь лелеет,Что просится на робкие уста —Удачно ль, нет ли, — выйти чуть посмеетНа свет — его погубит суета!Нет, лучше пусть годами дума зреет,Чтоб совершенней стала красота!Мишурный блеск — созданье вероломства.Прекрасное родится для потомства!

Поэта прерывает комик:

Потомство! Вот о чем мне речи надоели!Что, если б для него — потомства — в самом делеИ я бы перестал смешить честной народ?Кто ж публику тогда, скажите, развлечет,Веселой шуткою, ей нужной без сомненья?

Поэт стоит на своем. Он гордо выслушивает призывы директора обратить свои взоры к «массе». Он иронически смотрит на комика, который говорит ему:

…Вы можете заставить страстьФантазию, любовь, рассудок, чувство,На сцену выступить; но не забудьте частьИ шаловливого дурачества прибавить.

«Иди, других ищи себе рабов, — говорит поэт директору, — мне высшие права природа уделила».

Вот эти высшие права:

Предам ли на позор высокий дар богов?Продажна ли певца святая сила?

Чем трогает сердца восторженный поэт?Какая сила в нем стихиями владеет?Не та ль гармония, что в сердце он лелеет,Которою, творя, объемлет он весь свет?

Поэт настаивает на синтезе. Искусство минуты, искусство, привязанное к фактам, его не устраивает.

Кто единичное искусно обобщает,Объединяя все в торжественный аккорд?Кто бурю выразит в борьбе страстей кипучей,В теченье строгих дум — зари вечерней свет? —

спрашивает он.

И отвечает: «Мощь человечества, живущая в поэте!»

Комик тут же откликается: «И долг ваш — эту мощь на деле применить!»

Он набрасывает образец пьесы, которую ему хотелось бы иметь. Она — «из жизни всех людей». Это комедия жизни, где есть и смех, и страх, и «искра истины средь мрака заблужденья». Ее поймут и взрослые и юные, она и развеселит и заставит расплакаться.

Комик шаржирует, но в его насмешке слышится голос Гёте. То, что создаст за этим прологом поэт, будет и синтез и житейская драма, трагедия духа и действие для публики.