Василий Звягинцев

Фазовый переход. Том 2. «Миттельшпиль»

Мы говорим, когда нам плохо,Что, видно, такова эпоха,Но говорим словами теми,Что нам продиктовало время.

………………………………Но мы не можем жить иначе,Не променяем – мы упрямы —Ни этих лет, ни этой драмы,Не променяем нашей доли,Не поменяем наши роли, —

Играй ты молча иль речисто,Играй героя иль статиста,Но ты ответишь перед всемиНе только за себя – за Время.И. Эренбург

© Звягинцев В., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Глава двенадцатая

Даже по столь серьёзному и, прямо сказать, не слишком частому во всей двухвековой истории Белого дома случаю, как загадочная гибель главы администрации, Ойяма не поехал в Вашингтон. А следовало бы – с печальным видом походить по мосту, посмотреть на извлечённые с дна Потомака обломки, после чего «обратиться к нации» с призывом сохранять спокойствие и дежурными словами в стиле глуповского градоначальника: «Не потерплю!» и «Разорю!»[1].

Он решил хотя бы так для начала обозначить собственную позицию: президент – не шериф и не детектив полицейского отделения, ему не пристало суетиться и изображать служебное рвение, особенно в том случае, если от него ничего не зависит. А для прочувствованных слов время ещё будет. Например – похороны.

Кроме того, следует отучать нацию от популизма. Настоящий правитель должен появляться перед народом (или обращаться к народу) только в предусмотренных церемониалом или, наоборот, действительно экстраординарных случаях. Вроде объявления войны или безоговорочной капитуляции[2]. А тут – ну, что же, бывает. Все мы смертны или, как сказал Лютенс, цитируя какого-то русского писателя: «Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус!»

Документов, доставленных ему Лютенсом от русских «экстрасенсов» (Ойяма предпочитал называть их в ходе внутренних монологов именно так, чтобы не забрести в такие дебри мрачной мистики, из которых, сохранив рассудок, выбраться сложно), было вполне достаточно, чтобы прекратить любые неуместные, на его взгляд, разговоры со своим «ближним окружением». Достаточно уже наговорили, в других странах и на массовые отставки хватило бы, и на судебные процессы.

Мысль о том, что разговоры могут прекратиться и не по его инициативе, он загонял в самые дальние уголки сознания. За истекшие полвека так и остался тайной подлинный сценарий убийства братьев Кеннеди. Неизвестно, например, велись ли с ними предварительные переговоры и делались ли какие-либо взаимоприемлемые предложения. Или вопрос был решен попросту, как на военно-полевом суде – без участия сторон. То есть с ним могут поступить быстро и чётко: пистолет в ящике стола и два человека, на которых он здесь в какой-то мере может рассчитывать, – не защита. А охрана из морских пехотинцев за деньги или по чьему-то приказу может просто отвернуться, пока его будут убивать или «увозить в неизвестном направлении». И в Древнем Риме так бывало, и в средневековой Японии, и в Европе в совсем уже близкие времена.

Правда, неведомый «друг», в совершенстве владеющий японским и знающий Конфуция (то ли сам господин «паранормальный Ляхов», то ли некто, стоящий над ним), обещал помощь. Но стоит ли верить представителям вражеской, в общем, стороны, наверняка ведущим собственную игру? Хотя ситуативно они сейчас, пожалуй, на одной стороне, а это уже немало для человека, которому собственный госсекретарь в лицо пообещала не больше трёх дней жизни. Или хотя бы не жизни в буквальном смысле, а жизни в качестве президента США.

Ойяма нажал кнопку селектора и приказал начальнику собственной службы безопасности (де-юре просто руководителю группы личных бодигардов), коммодору Гедеону Брэкетту отвечать на любые телефонные звонки, от кого бы они ни исходили, что президент в курсе случившегося, но внезапно почувствовал сильное недомогание, врач сделал ему необходимые инъекции и до завтрашнего утра не велел будить. Причин для беспокойства нет, но с неотложными вопросами пусть обращаются к вице-президенту.

– А как же?.. – удивился коммодор, подразумевая непреложные требования официального протокола и ханжеской морали – непременно лично засвидетельствовать скорбь и негодование по поводу трагической гибели известной особы, к которой Брэкетт, впрочем, не питал даже тени «христианских чувств».