Федор Алексеевич

— Государь, вселенский патриарх Досифей ныне обращает с надеждой взор на твою державу, — начал монах, — ибо» как ты ведаешь, его патриаршество христианское пребывает ныне яко остров в океане поганском. Церкви наши единоверные греческие находятся в бедственном состоянии и многие лишаются своих священников из-за отсутствия школ и училищ. Умирает иерей — и некем заменить его, приход обречён на запустение и гибель. Патриарх говорил мне, что только Москва ныне с царским величеством во главе может противостоять напору мусульманской веры, только Россия становится прибежищем православия. В лице Москвы его святейшество хочет видеть второй Царьград, новое заповедное место христианства.

   — Ну что ж, отец Тимофей, спасибо тебе и его святейшеству за столь лестную оценку нашей столицы и державы. Но для того чтобы стать вторым Царьградом, необходимы духовные училища и даже Академия. Мы бы нашли места для них, но нужны ж учителя, и хорошо бы греческие.

   — Со мной приехали два грека-иерея. Я бы мог начать с небольшого училища, государь, если будет твоё повеление.

   — Можешь считать, что оно уже получено. Можешь начинать хоть с завтрева. Сколько ты хочешь набрать учеников?

   — Человек тридцать для начала.

   — Ин добро. Пусть эта школа называется именем святого Иоанна Богослова, и находиться она будет при братстве Чудова монастыря.

   — Государь, но Иван Белобродский будет мешать нам. Он очень недоволен, что в училище будут греки.

   — Мы с патриархом займёмся основанием Академии, а в ней для философа и богослова Ивана Белобродского найдётся дело. Ему не до школы будет.

   — Государь, хотя Белобродскому сие не понравится, но патриарх Досифей велел передать, что если в Москве будет основана Академия, то он сам приищет для неё профессоров в Царьграде.

   — Вот это славно, отец Тимофей. Ступай к патриарху и скажи, что об это время завтра я жду его у себя. Мы подумаем о статуте Академии, её уставе и, что не менее важно, о её содержании.

Уже поздно вечером был вызван к государю Иван Белобродский, который изрядно струхнул, узнав, что его зовёт государь.

   — Зачем зовёт-то? — спросил посыльного.

   — Велел тебе быть немедля к нему в кабинет, а для чего — не ведаю.

Белобродский, войдя к царю в кабинет, поклонился. Остановился у дверей. Фёдор сидел за столом под трехсвечным шандалом и что-то писал. Не отрывая пера от бумаги, поднял взгляд на вошедшего, кивнул на лавку.

   — Проходи. Садись, Иван. Я сейчас допишу мысль.

Белобродский тихо прошёл к лавке, сел, смотрел на занятого письмом царя и постепенно успокаивался: не на зло зван.

Поставив точку, царь отложил перо, взглянул дружелюбно на Белобродского.

   — Вот пишу статут Академии, Иван. Пора в Москве таковую иметь. А то в Киеве тому уж полста лет, как образована была митрополитом Могилой Петром Симеоновичем[48], а у нас доси ничего подобного. Как ты считаешь, Иван?

   — Я считаю, государь, давно пора. Ныне Москва — центр Руси, и, если твоё царское величество положит основание Академии, это будет вельми великое и богоугодное дело.

   — Как ты думаешь, Иван, мы найдём для Академии добрых профессоров?

   — А почему бы и нет, государь, неужто земля наша скудна умными наставниками. Взять того же Сильвестра Медведева, монаха Евфимия, ученика Словеницкого. Да поискать только.

   — И ты, надеюсь, тоже не откажешься от кафедры в Академии, Иван?

   — Не откажусь, государь. Готов философию и богословие вести.

   — Спасибо, Иван. Я рад этому. Жаль, Симеон Полоцкий умер, он бы тоже с удовольствием вошёл в Академию.

Фёдор заметил, как поморщился его собеседник при упоминании Полоцкого.

   — Ты что, не согласен, Иван?

   — Как я могу с тобой не соглашаться, государь, но, сдаётся мне, Полоцкий более на Запад тянул.

   — А чем же это плохо?

   — Ну как? Разве мы, русские, сами не сможем управиться. Вон малороссы в Киеве управились же.

   — Симеон Полоцкий был моим учителем. Он научил меня и польскому, и латыни, и даже поэтике. Разве я стал от этого беднее? А, Иван? Он же учил и моего старшего брата Алексея, и столь успешно, что тот по-польски говорил, как на родном языке. У польской шляхты даже возникла идея избрать его королём. И, возможно, избрали бы, если б не пришла к нему ранняя смерть. Нет, Иван, замыкаться на одном языке, даже на родном, это обрекать себя на скудоумие. Я, например, думаю пригласить в Академию греческих наставников, и их обещает прислать нам сам патриарх Царьградский. Ну что скажешь на это?

   — Что я могу сказать, государь? Я не смею возразить против твоей воли, но все они, чужеземцы, едут к нам лишь корысти ради. Вот почему, скажем, уехал на родину Юрий Крыжанич[49]? Не он ли звал к всеславянскому объединению.

   — Ну, Крыжанич, видимо, обиделся за ссылку, почитай, пятнадцать лет прожил в Тобольске.

   — Вот-вот. Он серб, а как в своих сочинениях он срамит русских: и де ленивые, и нечистоплотные, и, мол, пьяницы.