Федор Алексеевич

Он со всей силы ударил старуху по голове рукоятью засапожного ножа. Та тихо вскрикнула и отвалилась от малого; Фёдор сильно толкнул её, скорее отшвырнул прочь от себя и кинулся к Сергею, державшему в охапке боярышню и, видимо, положительно не соображавшему, что ему теперь нужно делать. Около них уже суетилась Зюлейка, очевидно тоже не понимавшая, что происходит вокруг неё. Персиянка что-то лепетала; ни Сергей, ни Фёдор не понимали её, но они видели, что эта женщина настроена к ним отнюдь не враждебно, и быстро сообразили, что могут получить от неё помощь.

— Ну, ну, милая, — ласково заговорил Сергей, — проведи нас скорее, где мамушка нашей боярышни, а то нехорошо ей, воеводской дочери, по подвалам пребывать! Ну, ну, не кочевряжься, показывай, что ли, путь! Куда идти-то? А не то!

Сергей, слышавший поднявшуюся на дворе тревогу и боявшийся всякого промедления, сделал угрожающий жест.

— Да брось ты её, — остановил старика Фёдор, — сами выберемся, той же дорогой пойдём. Ишь ты, ведунья проклятая, туда же: нашей боярышне колдовать вздумала! Идём, дядя, идём. Вот тут ихний фонаришко валяется, — ткнул он фонарь, который принесла с собой Зюлейка, и, подняв его, пошёл вперёд к выходу из подвала, в котором пахучий дым сгущался всё более и более.

Зюлейка кинулась вперёд; видимо, участь Аси нисколько не трогала её и она словно позабыла о ней. Позади всех старый Серёга нёс в своих медвежьих объятиях бесчувственную Ганночку.

Когда они вышли в верхний переход, то тревога и суматоха распространились уже по всему дому.

— Что ещё там случилось? — сумрачно проворчал Сергей. — Эх, только бы до мамушки добраться!

Это им удалось вполне благополучно, благодаря путеводительству Зюлейки. В покое, отведённом для гостей, было тихо; мамушка крепко спала на жарко истопленной лежанке. Её сон был столь крепок, что, когда Сергей попробовал разбудить её, это не удалось ему.

Они уложили всё ещё бесчувственную Ганночку на постель и около неё сейчас же примостилась Зюлейка.

Так прошло несколько времени.

— Идут, — вдруг вся так и взметнулась Зюлейка, заслышав приближающийся к дверям их покоя шум, — господин идёт!..

— Пусть идёт, — спокойно проговорил Фёдор, вытаскивая нож.

Зюлейка тоже вытащила из складок своего платья длинный тонкий кинжал, а Сергей, у которого не было никакого оружия, схватил за конец тяжёлую скамью.

Шум становился всё ближе и ближе.

XV

В ЛЕСНОЙ ТРУЩОБЕ

Князь Василий себя не помнил, вынесшись от своего родного дома в адски-тёмный лес. Он хлестал мчавшегося вихрем коня, как будто боясь, что за ним будет погоня, которая опять вернёт его назад и снова поставит пред неумолимой, как пробудившаяся совесть, тёткой. Князь Василий спешил уйти, потому что боялся Марьи Ильинишны.

Впервые он ослушался её, вышел из её воли. Он слышал её угрозу и понимал, что старушка исполнит сказанное. Но страсть так мощно владела его существом, что даже и угроза боготворимой тётки не могла подавить её веления.

— Пусть, пусть уходит! — говорил себе князь Василий. — Пусть все уходят, никого мне не нужно, никого! Пусть я один останусь на белом свете, но всё-таки дедовская обида будет отмщена…

Однако, едва он подумал об отмщении дедовской обиды, как ему сейчас же пришли на память слова Марьи Ильинишны. И вдруг его охватила невыразимая злоба против старушки, которую он всю жизнь по-детски пылко любил.

"Да, да, — со всё возраставшим озлоблением думал он, — не твоя, старая карга, московская роденька обижена, от ворога страдала… Чужая обида, известно, не больна! Пусть бы кто-либо одного из твоих московских петухов тронул, так-то ли бы ты запела, а то чего требуешь? Чтобы я, князь Агадар-Ковранский, да за деда во сто крат не расплатился. Я! Да в моих жилах, может быть, кровь ордынских ханов течёт, — от того-то я так всех московских бородачей и презираю. А тут простить, забыть. Нет, никогда!".

И князь Василий, словно ослеплённый, с бешеной яростью принимался нахлёстывать и так уже терявшего силы коня, бить его по крутым взмыленным бокам коваными каблуками своих тяжёлых сапог. В душе его клокотало безумие, ярость слепила его.

Обуреваемый своими огневыми думами о сладкой мести, князь не заметил того, как метался из стороны в сторону несчастный конь, не понимавший, чего требует от него господин. Он под ударами рвался вперёд, наскакивал на попадавшиеся ему деревья, в диком ужасе отбрасывался от них прочь, садился в снег на задние ноги и снова, побуждаемый градом жестоких ударов, кидался вперёд, не разбирая дороги, которую он давно уже потерял…

А князь Василий даже и не замечал этого. Он сознавал, что мчится по лесу, но обычен ли был его путь, о том он даже и не думал.