Федор Алексеевич

   — Слушай, иди позови сюда Зелемея, скажи, я говорить с ним желаю. Ступай.

Егорка, ухватив крышку от засольной кадушки и заслонясь ею, как щитом, от стрел, густо летящих, выскочил за заплот, закричал по-тунгусски:

   — Не стреляйте! Не стреляйте! Я к Зелемею.

Пара стрел всё же впилась в крышку, потом по нему не стали стрелять.

   — Зелемей, — сказал Егорка, — приказный Ярыжкин зовёт тебя для переговоров.

   — Не верю я ни твоему Ярыжкину, ни Крыжановскому.

   — Но зачем вы пришли, окружили город, засыпали стрелами?

   — А вот он узнает, зачем мы пришли. Ныне у нас сила.

   — Но Крыжановского-то отпустите в город.

   — Нет. Крыжановский главный злодей, мы его поджарим как куропатку. Хватит, поиздевался.

   — Но что мне сказать приказному? Каков твой ответ?

   — Скажи ему, что Зелемей не песец, который сам в ловушку идёт. Ныне сам Ярыжкин и Крыжановский в капкане. Ха-ха-ха.

Вернулся Егорка-толмач в город ни с чем.

   — Ну? — спросил в нетерпении Ярыжкин.

   — Не придёт. Он считает, что ты его заманиваешь.

   — Эх, якори его, как же ты не смог убедить тунгуса. Это что?

   — Что «что»?

   — Крик какой-то.

   — Это они Крыжановского в его ясачной избе прихватили. Он орёт.

   — Эх, якори его, надо идти выручать полячишку, всё ж живая душа.

А меж тем Крыжановский в избе, в которой тунгусы уже выломали окна, орал истошно:

   — Помо-ги-те-е-е! Спасите-е-е!

Стрелы летели уже в горницу, и бедному сборщику ясака приходилось прятаться за столом, за прилавком, закрываясь мешками с мягкой рухлядью.

   — Ой, матка боска, — лепетал Крыжановский. — Ой, спаси и помилуй. Спасите-е-е!

Пришлось приказному Ярыжкину, облачась в кольчугу и железный шлем, вывести из ворот казаков с пищалями, отогнать тунгусов и спасать насмерть перепуганного сборщика ясака.

   — Эй, якори тебя, сколь говорил, обустраивайся в городе. Не слушал. Вот и попался.

   — Кто ж думал, что эти твари взбулгачатся.

   — Они вон казаков перебили, шедших сюда из Якутска. И все по твоей милости, якори тебя. Теперь как их замирять будем. А?

Фёдору Алексеевичу неможилось, он лежал в постели. Стрешнев читал ему доклад из Якутска:

   — «...А Юрий Крыжановский добрых соболей отбирал себе, а худых для казны государевой отправлял. А приказной Петьша Ярыжкин, зная это, не пресекал зло, а за корысть потворствовал вору, что и возбудило нелюбие инородцев. За такие их дела воровские приговорили обоих бить кнутом нещадно и отправить в даурские острожки и ни к каким делам не определять, кроме чёрной работы. Зелемея, взбунтовавшего инородцев, сыскать и тоже бить кнутом до того, пока не жив будет».

   — Родион Матвеевич! — тихо сказал государь. — Отпиши в Якутск, что я отпускаю вины Зелемею и велю не искать на нём. Наказанием его будет возбуждено всё население, и нелюбие их на нас же обернётся. Напиши, да отправь поскорее грамоту. А то там, вижу, судьи шибко старательные. А от старательных бывает вред хуже, чем от воров. Что там, кстати, насчёт вора Васьки Касимова сообщают?

   — Васька вышел с Каменного острова на стругах на воровский свой промысел. Но был встречен стругами Мамонова и тот побил воров, многих поранил. Оставшиеся бежали к трухменскому берегу. Трухмены их прогнали, тогда они к персам пожаловали на остров разинский Сары. Но и оттуда их шах погнал и многих побил. Оставшихся у Баку захватили вместе с Васькой и отдали шамахинскому хану в рабы. Вот и всё, государь.

   — Ну что ж, Бог им судья. Сами себе судьбу искали. И нашли.

   — Да, государь, не вышел из Касимова новый Разин.

   — И слава Богу, что не вышел. Нам только Разина ещё недоставало ныне. Бог с ним. Кто теперь в Охотске вместо Крыжановского?

   — Данила Бибиков, государь.

   — Каков он?

   — Кто знает. Для пакостей время надо.

   — Ну ин ладно. Будем всё же на лучшее уповать. Но сколь ни смотрю на бунты инородцев, все они проистекают от злоупотреблений наших людей. Кого ж мы ставим над ними?

   — Ставим, Фёдор Алексеевич, тех, кто под рукой окажется.

   — Что-то под рукой у нас то злодей, то тать оказывается.

   — Так ведь даль-то какая, государь. Туда доброго человека калачом не заманишь. Отправляем тех, которые тут уж наразбойничались.

   — Вот и тешим беса, прости. Господи. Так не забудь, Родион Матвеевич, отписать насчёт Зеяемея.

   — Отпишу, государь, ныне ж отпишу.

   — Скажи там, чтоб мне клюквы принесли, что-то на кисленькое потянуло.

   — То к выздоровлению, государь, к поправке. Сейчас распоряжусь.

Стрешнев ушёл. Фёдор Алексеевич прикрыл глаза и не заметил, как задремал, и снились ему инородцы, куда-то бегущие, чего-то просящие. И ему всё хотелось им в лицо заглянуть. Но они отворачивались, никак не давались. «Видно, не знают, что я государь, — думал Фёдор. — Ну и не надо. Не очень-то и нужны».

Глава 22

РАСКОЛЬНИЧЬИ СТРАСТИ

К тобольскому воеводе боярину Петру Васильевичу Шереметеву пришёл охотник с вестью неприятной:

   — На реке Березовке некий монах Даниил завёл пустынь, поставил часовню и келью. Народ окрестный к нему сбегается, а он служит по старым книгам и всем громогласно говорит, что в новых книгах вера истинная изронена.

   — Выходит, раскольник этот Даниил?